Все остальное в тексте Международного пакта – лишь расшифровка этой первой статьи: не может подвергаться пыткам, имеет право избирать место жительства, не может быть изгнан, имеет право на свободу убеждений, не может подвергаться вмешательству в личную жизнь, имеет право владеть имуществом и т. д. Но для меня особенно важно вот это практически евангельское долженствование «поступать в отношении друг друга в духе братства», можно так еще сказать, каждый имеет право и может рассчитывать на участие в своей жизни другого человека и сам должен предлагать другому свое доброе участие.
Возможно ли такое?
Первый в этом усомнился при принятии Декларации глава советской делегации в ООН, кровавый прокурор Большого террора Андрей Вышинский, так оценивший этот документ: «Несмотря на некоторые свои достоинства, этот проект имеет ряд крупных недостатков, главный из которых заключается в его формально-юридическом характере и отсутствии в этом проекте каких бы то ни было мероприятий, которые были бы способны содействовать осуществлению провозглашённых в этом проекте основных свобод и прав человека».
В каком-то смысле Декларация стала Credo, Символом веры послевоенного человечества, а значит, и сбывалась только там, где в нее верили. Андрей Януарьевич, требовавший в 1937 расстреливать врагов и шпионов «как поганых псов», не верил, что высокие требования декларации изменят человека в лучшую сторону. Трудно представить, какие из известных советскому прокурору «мероприятий» помогли бы содействовать «осуществлению... основных свобод и прав человека».
Глава комиссии по написанию Декларации Элеонора Рузвельт назвала этот документ «Великой хартией свободы», видимо, верила: после всех революций и тяжелейших за всю историю человечества войн первой половины двадцатого века люди ничего не ищут так сильно, как мира, свободы и братства.
Задача закона и права – ввести добро и правду в самую жизнь, внутрь человека и общества – слишком часто терпит провал. Об этом свидетельствует скептическая, а скорее, циничная фраза бывшего генпрокурора СССР, чья подпись стоит под смертными приговорами многих беззаконно осужденных невиновных людей. Этот подлый скептицизм имеет в нашей почве свои слишком глубокие корни.
Случай из девяностых. Точнее, декабрь 1989, прошел сорок один год после принятия Декларации прав человека. Двадцатипятилетний выпускник архитектурного института Антон сдает комнату в своей квартире моему приятелю, к которому я пришел в гости. Мы пьем чай на кухне. Голова и запястья рук Антона забинтованы, он только вышел из больницы после избиения в собственном подъезде. Пятнадцатилетние разбили голову трубой, сняли новую кожаную куртку.
– Я не сопротивлялся, забирайте, говорю, но они побоялись, что я побегу за милицией. Сижу, к стене прислонился, за голову держусь, говорю: «мужики, никуда не буду жаловаться, дайте домой добраться». Но они скрутили мои руки ремнем, привязали к батарее и ножом в живот и в бок еще пырнули. Не больно сперва, но кровь течет, все намокло. Время было около одиннадцати вечера. Я стою, вишу на этом ремне, теряю периодически сознание. Надо бы орать, но я даже говорить не могу громко. Тут сосед спускается с мусорным ведром. Я и ждал, кто-то пойдет и отвяжет. Он не видел меня сначала – в подъезде темень, ни одной лампочки. Говорю, хриплю уже: «Отвяжи». Он услышал, идет осторожнее, головой крутит и вдруг задел меня плечом... Отдернулся – и дальше на выход. Я еще думаю, он совсем что ли?! Ведро сперва собирается вынести? Через пару минут он обратно забежал и опять идет мимо, скорость набирает и уже держит дистанцию, чтоб не задеть, отвернулся. Я ему опять хриплю: «Я же умру, отвяжи». Так и прошел. И больше никого. Я вспомнил из Ильфа и Петрова, что «спасение утопающих – дело рук самих утопающих». В общем, сколько-то я еще крутился, наконец, удалось ослабить узел, отвязался сам. На руках ожоги до крови от батареи и ремня, в животе две дырки и трещина в черепе, еле дополз до своей двери. Вот тип, как он мог не отвязать? Он же меня знает, видел, здоровались раньше – в одном подъезде живем...
Кто не знает у нас подобных и худших печальных примеров. Но я приведу и другой, как иллюстрацию слов супруги американского президента Теодора Рузвельта Элеоноры.
Они пробираются к самой кромке ледового поля, точнее, она его туда катит, пятнадцатилетняя медноволосая девчонка – такого же подростка с невероятно скрученными ногами, руками, кистям и даже пальцами рук, искривленным туловищем и характерным для такого рода болезни лицом. Из глаз его текут слезы от ветра и от смеха, и неловкой рукой он старается их смахнуть. Но получается плохо, болезнь и его безудержный хохот, который сотрясает инвалидную коляску, мешают ему это сделать.
Финляндия, Оулу, 2001 год, конец марта, матч Финляндия-Швеция чемпионата мира по бенди – хоккею с мячом. Работник, обслуживающий матч, улыбается, кивком головы показывает паре, чтобы они зашли за защитную сетку – тут стоять опасно. Девчонка послушно двигает коляску в сторону сетки, но уже через секунду останавливает ее, увлеченная шутливой болтовней с продолжающим смеяться пассажиром, с виду ее ровесником, а может, еще и братом.
Все в этой паре для меня необычно. Не помню, чтобы я встречал подростков, гуляющих со своими ровесниками, тяжелыми инвалидами на наших стадионах. Не помню, чтобы я видел такое веселое общение между здоровым и в такой степени нездоровым человеком, такое увлечение друг другом. Я – видеооператор, мне нужно снимать другую игру – хоккей, но я не могу оторвать взгляда от их веселья. Опыт позволяет мне ухватывать все подробности того и другого действия. Девочка – такая красавица, густые темно-рыжие до плеч волосы, голубые слегка по-лисичьи посаженные глаза. Она наклоняется к парню, слушает его затяжную заикающуюся фразу, заливается смехом, что-то говорит сквозь этот смех и на секунду шутливо натягивает его спортивную шапочку прямо на глаза мальчишке.
Через несколько минут я вижу, что от смеха или от болезни подростка начинают бить конвульсии и девочка гладит его по голове, точнее, по той самой шапочке, затем наклоняется, целует, обнимает – долго, пока он не успокаивается, и затем не спеша увозит его со стадиона.
Тогда, помню, я понял, что нередко видел дома, в России, и заботу, и долг, и сострадание, и жалость к больному. Но такой свободы, открытости, дружбы, самого простого интереса – никогда. Сможем ли и мы так когда-то, подумал я? Но то ли сам этот случай в Оулу сделал меня внимательней, то ли вдруг что-то стало меняться у нас, то ли кто-то свыше решил, что мне нужно чаще показывать добрые примеры. И вот, то я знакомлюсь со старой больной учительницей, лежащей в одном уральском приюте для инвалидов, которая готовит к школе, учит читать, писать и считать восемнадцатилетнюю девушку, больную тяжелой формой ДЦП и забракованную всеми врачами приюта для образования и в общем для жизни. То слышу рассказ женщины о собравшейся в дымный и огненный 2010 год дружине друзей-добровольцев для борьбы с лесными пожарами в Подмосковье. То меня приводят в созданный энтузиастами центр для общения, лечения и научения детей-инвалидов...
Что-то происходит хорошее, не остаться бы в стороне, как раньше.
