1. Что думают просвещённые мореплаватели
Ещё год тому назад, если б я писал этот очерк, я бы начал его примерно так: Единственная книга, которая посвящена гр. Д.А. Толстому, принадлежит перу американского исследователя (Sinel A. The Classroom and Chancellery: State Educational Reform in Russia under Count Dmitry Tolstoy. – Cambridge, MA, 1973.). Высказанное в ней суждение проницательнее и честнее, чем наши отечественные: «За исключением официальных и полуофициальных историй русского образования, таких как С.В. Рождественский… и В.В. Григорьев, „Исторический очерк русской школы“ (Москва, 1900), Толстой никогда не пользовался в России благосклонностью печати. Дореволюционные и советские историки обычно отзывались о нём с самой энергичной бранью. Он был для них „министром народного помрачения“, символом всех зол самодержавия. В то время как многие из западных авторов… приняли это суждение без критики, некоторые не впали в такую односторонность. Николас Ганс показал, что политика Толстого была скорее логическим следствием, нежели отрицанием политики его „либерального“ предшественника… Содержательнее и ближе к моей интерпретации характеристика Патрика Алстона: Толстой – „бюрократический просветитель“». И ещё: «Толстому явно удалось больше преуспеть в налаживании школьной системы, нежели в нейтрализации политической осведомлённости её продуктов. Несмотря на свои вполне обоснованные опасения по поводу исходящих от образования скрытых угроз для режима, который он дал присягу поддерживать, он энергично способствовал росту образованности во всей России, и за это он заслуживает похвал, в которых ему столь часто отказывали. Менее удачны были его попытки отвратить учащихся и учащих от постановки под вопрос существующего порядка и борьбы против него. И не существовало, может быть, программы, которая справилась бы с этой задачей, устранив опасные следствия образовательной дилеммы, но методы Толстого определённо были близорукими. Не простирая этой близорукости до того, чтобы остановить развитие образования, он не обладал в то же время и достаточно острым взором, чтобы использовать тонкие, положительные приёмы уступок и внушения в своей кампании, направленной на то, чтоб сделать школу безопасной для самодержавия».
Вчера, перерывая сеть в поисках свежего материала, я узнал, что в прошлом году книга о Толстом всё-таки вышла. Пока она не попадалась мне в руки. Но вернёмся к нашей теме.
Обложка книги И. Е. Барыкиной "Типичный петербургский чиновник". Фото: Издательство Нестор-История2. Что думают враги
Лицеист 1842 г. выпуска, с золотой медалью, крупный учёный, историк образования, историк русских финансов, граф 3 июня 1865 г. – раньше, чем министерский пост, – занял кресло обер-прокурора Св. Синода. Министром гр. Толстой был назначен 14 апреля 1866 г. Пожалуй, среди министров народного просвещения Российской империи никто не сосредоточил на себе столько ненависти – прежде всего со стороны прогрессистского лагеря; в частности, известный правовед Б.Н. Чичерин дал ему такую характеристику: «Когда Соловьёв, кончив преподавание великим князьям, вернулся в Москву, я спросил у него, видел ли он нового министра и какое он на него произвел впечатление. „Как я на него взглянул, – отвечал он, – так у меня руки опустились“. Вы не можете себе представить, что это за гнусная фигура. Впечатление было не напрасное. Немного можно назвать людей, которые бы сделали столько зла России. Граф Толстой может в этом отношении стоять наряду с Чернышевским и Катковым. Он был создан для того, чтобы служить орудием реакции: человек не глупый, с твёрдым характером, но бюрократ до мозга костей, узкий и упорный, не видавший ничего, кроме петербургских сфер, ненавидящий всякое независимое движение, всякое явление свободы, при этом лишённый всех нравственных побуждений, лживый, алчный, злой, мстительный, коварный, готовый на всё для достижения личных целей, а вместе доводящий раболепство и угодничество до тех крайних пределов, которые обыкновенно нравятся царям, но во всех порядочных людях возбуждают омерзение».
По-видимому, это самая распространенная цитата о гр. Д.А. Толстом. Но и консерваторы относились к нему далеко не всегда доброжелательно: Д.И. Менделеев, например, назвал его «бедокуром». И в самом деле, гр. Д.А. Толстой обладал всеми свойствами, чтобы не нравиться: холодный мизантропический ум, нелюдимый нрав, менее всего демократический стиль жизни и управления и полное, открытое и демонстративное нежелание считаться с общественным мнением и придавать ему какое-либо значение (хотя он часто утверждал противное). Но его холодный и мизантропический ум отличался остротой и глубиной: как пишет многознающий М. Алданов, «как позднее П.Н. Дурново, гр. Дм. Толстой был убеждён и говорил в 1883 году, что на смену самодержавию может прийти в России только коммунизм: „Le communisme de M. Karl Marx, de Londres, qui vient de mourir, et dont j’ai étudié attentivement et avec intérêt les théories“, коммунизм недавно умершего Маркса, из Лондона, чьи теории я изучал внимательно и с интересом». Его несгибаемое упорство реакционера вполне могло исходить из этого убеждения. Кстати, тот же Алданов вставляет в роман «Истоки» эпизод, мемуарного подтверждения которому я не нашёл, но тем не менее весьма правдоподобный: «”Одно всё-таки сделал хорошее ближний боярин, это что убрал дорогого нам всем графа Толстого, общую нашу симпатию, – сказал профессор-балагур. – Мне говорили, что, когда его уволили, то в дворцовой церкви люди целовались: „Толстой ушёл, воистину ушёл!“».
Титульный лист книги Д. А. Толстого «Академический университет в XVIII столетии по рукописным документам Архива Академии наук». Фото: Санкт-Петербургский филиал Архива РАН3. Что думают друзья
В качестве параллели – чрезвычайно интересные мемуары попечителя Казанского округа П.Д. Шестакова, назначенного на должность предшественником гр. Д.А. Толстого (гораздо менее известная характеристика сравнительно с чичеринской): «Как только разнёсся слух, что новый министр собирается обозревать первым казанский учебный округ, тотчас заговорили: „Это граф Толстой едет сменять казанского попечителя, выбранного Головниным, с которым новый министр на ножах“… Мы встретили министра на станции Нижегородской железной дороги вместе с почётным попечителем нижегородского дворянского института М.Б. Прутченко (впоследствии был псковским губернатором), с директором гимназии К.И. Садоковым (ныне помощник попечителя Московского учебного округа) и с директором института П.Н. Розингом. Граф, здороваясь с нами, сказал: „Зачем это вы беспокоились?“ 3-летний министр с своим худым, бледным лицом, с своими быстрыми движениями, с своею живою речью казался моложе своих лет… Граф слушал доклад [об учебных заведениях округа] с большим вниманием, сначала сидя, потом, очевидно, уставши сидеть, сказал: „сделайте одолжение, продолжайте, а мне позвольте походить, – я буду ходить и слушать“… Сколько дней и вечеров, проведенных в беседе, большею частию глаз на глаз или в присутствии одного свидетеля, сопровождавшего его чиновника! Тут, в этих поездках [на пароходе], при живом, впечатлительном и экспансивном характере графа Дмитрия Андреевича, мы имели полную возможность ознакомиться с его взглядами и направлением, не говоря уже об его уме и знаниях. Пред нами постепенно выяснялся умственный и нравственный облик этого энергичного, с европейским образованием соединившего искреннюю любовь к отечеству, замечательного государственного деятеля… Мы имели случай видеть его и в светских, и в духовных учебных заведениях, слышать его беседы с архиереями, губернаторами, предводителями дворянства, представителями земства и городских обществ, с профессорами, директорами, учителями, с начальницами гимназий, учительницами и учащимися, и не могли поистине не удивляться разносторонности его знаний, его начитанности, его быстрым и находчивым ответам. Это был ум мыслителя, ум глубокий, любивший вникать во все тонкости изучаемого предмета, ум, работавший с увлечением, с наслаждением работою… И потому, понятно, он постоянно был занят, постоянно его голова работала над какою-нибудь умственною задачею. Он не был хладнокровным теоретиком: нервный по природе, он вносил в своё дело страстность увлечения, и в чём он раз убеждался путём долгой увлечённой работы, того он держался фанатически крепко, это был человек системы… Но что особенно приятно поражало всех и неудержимо влекло к нему, это его прямота, весёлость и откровенность, которые действовали обаятельно, заразительно». Приводит он и выступление министра перед казанскими профессорами: «Говоря с вами о современном положении просвещения в Казанском учебном округе, я был бы неискренен, если бы умолчал о тех умственных недугах, которые в последние годы распространяются в молодом поколении и наконец выразились таким чудовищным образом: я говорю об учениях коммунизма и нигилизма, если только можно удостоить почётного названия учения эти ребяческие бредни. Они до того нелепы, что без сомнения уничтожатся сами собою, но до тех пор могут наделать много вреда молодым людям, по самому возрасту легко увлекающимся всякими новыми взглядами. Поэтому желательно, чтобы наука рассеяла их скорее, что, конечно, не трудно: может ли устоять какой-нибудь нигилизм перед здравою философиею, коммунизм перед наукою политической экономии?» Есть и свидетельство, которое позволяет несколько иначе взглянуть на «бюрократический» стиль министра: «Граф Д.А. был по преимуществу деятель политический, оставивший глубокий след в нашей государственной жизни; он был одним из крупнейших государственных людей новой эпохи, сделавший, например, для народного просвещения России в какие-нибудь 12 лет гораздо больше, чем было сделано до него в полстолетие: число учебных заведений высших и средних в его управление… утроилось (в 1866 г. – 222, а в 1880 г. – 620), а число начальных училищ вместо 1055 возросло до 24853… Несправедливы противники классической системы, обвинявшие его в сухом, бесплодном формализме, в обременении юных голов мертвечиной, – древними языками, на которых не говорят в обществе. Если так смотреть на цель образования, то легко можно доказать бесполезность всех предметов гимназического курса и пользу изучения только ремесла. Сухими формалистами были учителя, директора, инспектора, воспитатели, а не граф Толстой, ибо за недостатком русских людей всех их пришлось выписывать из Европы, организовать целое депо чешских педагогов, приспособлять их для русской гимназии и, сознавая все их недостатки, по необходимости оказывать им покровительство. Посвятив всю свою жизнь государственной службе, граф Д.А. Толстой не имел однако ни одной черты, присущей типу чиновника и бюрократа. Он был человеком дела, а не канцелярского делопроизводства. Он был убеждён, что сильное, твёрдое и искусное правительство может сделать для страны несравненно больше, чем общественная самодеятельность, плохо подготовленная предшествовавшею историею России…» (С.С. Трубачёв).
4. Два вида лукавства
У сторонников коммунизма и нигилизма во всех их разновидностях нет, таким образом, никаких побудительных мотивов относиться к гр. Дмитрию Андреевичу с какой-либо теплотой. Но они не одиноки. Толстой известен как самый жестокий мучитель русских детей таким пыточным инструментом, как древние языки (их наибольшая доля в учебной программе предполагалась гимназическим уставом 1871 г., потом она только уменьшалась). И пока ученики извиваются от боли, как ужи на сковородке, посмотрим керченскую речь свирепого и непоседливого министра.
«Министерство народного просвещения имеет в себе ту отличительную черту, что оно не может стоять особняком в обществе: оно слишком близко к нему прикасается и может действовать успешно только соединёнными с ним силами. В самом деле, предмет, так сказать, материал деятельности этого министерства – дети. Дети и составляют связь между министерством… и вами. Мы, министерство, и вы, общество, мы не два противоположные элемента, мы сродни между собою, и это родство устанавливается чрез ваших детей. Вот почему необходимо ваше нравственное содействие. Нет сомнения, что вы его окажете точно так же, как оказываете помощь материальную, и тогда гимназия ваша упрочится на твёрдом основании классического образования. И может ли быть иначе? Мы здесь стоим на почве древней классической образованности; на каждом шагу открываются блистательные о ней воспоминания; каждый взмах топора и заступа вызывает из земли памятники греческого просвещения, то в камнях, то в изваяниях. На такой ли почве не водвориться классическому образованию? Классицизм, мм. гг., не есть только изучение древних языков: классицизм есть вместе с тем и изучение древних доблестей. Вот чего я желаю вашим детям, вот чего я ожидаю от нового, только что начинающего жить поколения на этой отжившей, но всегда живой почве. Но да явится этот классицизм не в камнях только и изваяниях, а в развитии ума, в силе духа и воли и в тех нравственных качествах, которыми отличались просвещеннейшие народы древности и которые сохранены нам в творениях их великих писателей. Вы сознали пользу именно такого просвещения, и потому какой тост приличнее мне провозгласить, как не тост за просвещённое Керченское городское общество?»
На что тут следует обратить внимание? Министр несомненно лукавит, когда говорит о приверженности населения классическому образованию. Население хотело обеспечить социальный лифт своим детям. И коль скоро классицизм в гимназиях это делал, оно его поддерживало; его внутренние достоинства были публике безразличны. Но лукавят и его противники: когда они говорят о том, что публика отвергает и ненавидит классицизм и хотела бы совсем другой школы (какой – это уже другой вопрос), они скрывают важнейшее обстоятельство: у народа не было педагогического идеала, противопоставленного классицизму, у народа было только желание, чтобы школа, которая обеспечивает социальный лифт, была полегче. Трудно поверить, что тотальным недоверием и презрением публики пользовалась гимназия, где в первые классы был большой конкурс и училось до полусотни детей (сколь-нибудь нормальный вид классы обретали классу к пятому), но нужно сказать себе правду: если бы доступ в университет давали школы с преподаванием фарси, или ирокезского, или трансцендентальной философии, там было бы то же самое. Ни одна сторона не может похвастаться правдивостью своей аргументации.
Портрет графа Д. А. Толстого кисти И. Н. Крамского. Фото: ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАННо Толстой лукавил добросовестно, поскольку полагал, что, пройдя через классическую школу, хотя бы в вынужденном порядке, русское общество приобретёт интеллектуальную культуру, и другого пути для этого нет; оппоненты же его лукавили подло, поскольку выдавали за нечто идеальное и нравственно возвышенное вполне житейские и корыстные соображения своей аудитории.
И это главное, что нужно запомнить об одном из лучших русских министров просвещения гр. Д.А. Толстом.
* * *
P.S. Книга Бондарева, о которой я недавно писал, всё лежит на подоконнике в подъезде.
P.P.S. У меня был такой разговор с одним историком русского образования (сразу скажу, что это превосходный специалист). Он утверждал, что в русской школе были распространены самоубийства на почве переутомления от латинского языка. Я спросил: а когда были эти самоубийства? – В начале XX в. – Ну хорошо. Вот Толстой ввёл свой устав в 1871 г. Он был окончательно введён к началу восьмидесятых. Пик распространения латыни – до начала 90-х годов. Там была деляновская реформа, латынь несколько ослабела. Не было самоубийств. Наконец, с приходом к власти Ванновского (я об этом недавно писал) латынь сократили ещё больше. Начались самоубийства. Может, тогда не в переутомлении от латыни причина, а в чём-то другом? Но переубедить его мне не удалось.
