Хождение бесов за хайпом

Известно выражение: «дьявол – обезьяна Бога». Но ведь если Ставрогин, назвав Верховенского своей «обезьяной», был не богом, а бесом, то обезьяна беса – это уже чистейший бес, беспримесный и бесповоротный, это бес, лишённый даже исходного божественного лика для передразнивания. Это уже обезьяна обезьяны. Только такой и мог своими руками убить беззащитного человека. То, чего не смог Ставрогин (убить Матрёшу), сотворил Верховенский, убив Шатушку.

И Ставрогин – блогер, популярный среди небольшого числа преданных ему и преданных им людей – в конце концов решается завершить этот круговорот смертей, на которые он всех своих «поклонников» и соблазнил, он решается завершить его своей смертью, впервые совершив «пранк» над собой – не ради наблюдения со стороны, не ради бесчеловечной щекотки своих чувств. Наконец, Ставрогин – обезьяна Бога – решил прекратить своё заразительное шествие по миру и прервал на себе цепь взаимодетонирующей цепи смертей. Бес отказался быть бесом и впервые сделал что-то человеческое, в прогале сознания ужаснувшись нерукотворно сотворённым самим собой смертям. Но бесёнок Верховенский не сгинул, а выехал, как и положено, за границу и там, уже вне пределов книги, но внутри пределов исторической России, продолжил творить своё чисто обезьянье бесовство, лишённый изначального полубожеского лика своего падшего учителя. Ставрогин умер, и более уже никто не мог сдержать Верховенского от предстоящего триумфы и верховенства. 1917 год стал триумфом Петрушки, который залил Россию террористическими пранками и бесчеловечным контентом. Обезьяна обезьяны бога получила в руки гранату и сидела с оторванными лапами посреди разнесённого взрывом мира.

А был ли какой-то у Ставрогина выход из лабиринта зла? Его исповедь Тихону – это всё хорошо, но это «осталось на бумаге» (и – поразительно – в реальности эта глава «У Тихона» тоже не была опубликована при жизни Достоевского – словно сама реальность спародировала авторский замысел, по которому Ставрогину-Достоевскому так и не суждено было опубликовать свою исповедь). Публичное покаяние осталось прожектом, и Ставрогин продолжал светить чёрным светом, поглощая встречные жизни.

Кадр из сериала «Бесы». Николай Ставрогин и Марья Тимофеевна Лебядкина. Фото: Нон-стоп Продакшн

Схождение аристократа Ставрогина в самые тёмные низы общества – суть художественное протоколирование Достоевским хождения в народ в реальной России XIX века. Политический хадж хождения совершался социально наивными людьми, идеально опалёнными мечтами о фаланстерах, чужими наведёнными смыслами, которых они не могли понять. Организация «Земля и Воля» – землевольцы воевали с землевладельцами. Это ничего, что в 1917 году были отняты и земля, и воля, главное – первоначальный лозунг был больно хорош, многих соблазнил, выполнил своё. Ставрогины – безразличные радетели о народном благе, не ведающие, в чём состоит это благо, мрачные прожектёры с горящим сердцем. Горьковский Данко – человек с пламенем в груди и камнем в мозгу, да ещё с идеальной малороссийской фамилией – действительно советский идеал человека, разрушающего русскую культуру под знаменем возвышения и оправдания униженных и оскорблённых. И вот Герцен звонит в колокол, Бакунин разглагольствует в Европе с высоких трибун. Видно, что люди чего-то хотят, лезут к людям со своей любовью, помощью, идеями, а только как-то выходит так, что их слушателями оказываются хромоножка Лебядкина, какие-то пьяные дураки, недоучившиеся студенты Шатовы и Кирилловы.

Великий мысли дух вдруг как бы оказывается как пух – щекочет души и сердца лишь самых неустойчивых, низших членов общества. А тех, с кем Ставрогин стоит на одной социальной ступени, наш герой в припадке кусает и водит за нос. Ставрогин не может быть на равных, душа его способна лишь снисходить на нижний круг, опускаться на горьковского дно, идти в народ. Все эти некрасивые хромые и пьяные Лебядкины тоже не выбирали, на какой социальной ступени им родиться. Но Ставрогин пришёл к ним как князь, как свет и надежда, но ничего не смог им дать. Он кинул Лебядкиной кость сватовства, но не готов был и не имел за душой мяса, чтобы обрастить эту кость подробностями подлинного законченного поступка. Полумеры, полукрики, полуправда Герцена, Бакунина – яркие ярлыки на пустых сосудах. Ставрогин, чья фамилия – суть гоголевское соединение креста (Stauros) и рогов (у Гоголя был персонаж Ставрокопытов) – всю книгу и проживает в этом раздвоенном состоянии: сказав А, не умеет сказать Б. Взял Марью в жёны, довёл Матрёшу до самоубийства (то есть дважды убил Марию), но признаться в этом публично не смог. Духа не хватило. Душить нижестоящих своим социальным статусом – это мы умеем, а рассказать об этом публично – кишка тонка. Потому и к Тихону пошёл – не для того, чтобы действительно опубликовать признание, а чтобы так вроде и признаться перед кем-то посторонним, но при этом подленько остаться при своих интересах. А интересы Ставрогина – аристократические. Как Лебядкина не выбирала своего места в обществе, так и Ставрогин – не выбирал. И оба жили в своих мирах, которые не должны были столь драматично переплестись. Это социальный мезальянс. И Ставрогин как более развитой человек это понимал, но шёл, пытаясь доказать аристократу внутри себя, что аристократия – тьфу, пустое место.

Федор Михайлович Достоевский в 1863 году. Фото: общественное достояние

«В Женеве я попал прямо на “Конгресс мира”. В зале, который мог бы вместить три или четыре тысячи человек, с высокой трибуны разглагольствовали разные господа, которые решали судьбу человечества. Проблема была философского порядка, но цель конгресса – практической; вот в чём она состояла: как сделать, чтобы на земле исчезли войны и чтобы воцарился мир? Я впервые в жизни своей слушал и наблюдал революционеров не в книгах, а наяву и притом за работой; поэтому я был немало заинтересован. Сразу же было решено, что, дабы мир воцарился, необходимо истребить огнём и мечом папу и всю христианскую религию. Затем: поскольку великие державы показали, что не могут существовать, не имея больших армий и не ведя войн, надо их разрушить и заменить маленькими республиками; затем надо уничтожить огнём и мечом капитал, а равно и всех тех, кто не всецело разделяет этот взгляд. Среди присутствовавших нашлись такие, которые, наслушавшись этой бестолковщины, попытались возражать; им помешали. Начали голосовать: революционеры остались в жалком меньшинстве, но комитет с нескрываемым цинизмом подтасовал голоса и заявил, что революционеры – в большинстве».

Ф.М. Достоевский, «Дневник писателя». 28 сентября (10 октября) 1867

И ровно через 50 лет после этой записи огнём и мечом всё и было уничтожено. Только почему-то уничтожено не в Женеве и не Лондоне, а в России. Места обитания Бакунина и Герцена остались невредимыми, ни одного Ставрогина в 1917 году не пострадало. Зато Лебядкины, Шатовы, Кирилловы отправились в долгое семидесятилетнее путешествие по советскому полю чудес. Много ими было срублено лесов, вспахано полей и вырыто рек. И другой такой страны не знали, где так вольно дышит человек. И всем жителям бывшего российского дна была дарована наконец конституция – тот самый ставрогинский манифест, в котором всё было красиво и равноправно. Только написана эта конституция была убийцей и провокатором. Манифест Ставрогина – суть полицейское досье на самого себя, что в будущей советской России было не отягчающим обстоятельством, а самым что ни на есть благородным советским поступком. На манер Павлика Морозова: укусить отца и донести на себя. Молодец, Ставрогин, далеко пошёл!

Одновременно со Ставрогиным осуществляли свои снисхождения в народ графы и полковники: Толстой и Пашков – одни из самых известных «снисходителей». Но если Лев Толстой при всей пахотности его поступков оставался аристократом и был великим художником, который всё же не до конца опускался до смешения с народной массой, то полковник Василий Александрович Пашков, не обладая достаточным умом, был вполне себе ставрогинским типом. Пашков по размерам частных земельных владений был пятым человеком в Российском империи. Но судьба (английская судьба) свела его с лордом Редстоком – прекрасным английским проповедником, который обратил Пашкова в лютого борца всего хорошего со всем плохим. Вот красочное описание одного из эпизодов деятельного служения Пашкова:

Портрет полковника Василия Александровича Пашкова. Фото: The New York Public Library

«Воскресными вечерами в доме Пашкова роскошные покои, которые обычно были открыты только для высшего класса русского общества, для балов и приёмов, теперь стояли открытыми и были до предела заполнены толпами – большей частью принадлежащими к самым низам общества, – которые желали слушать Благую Весть о спасении… Вокруг был такой разнохарактерный, разношёрстный, разновидный люд! Среди фабричных синих и серых блуз и поношенных пиджаков виднелись тёмные простенькие кофточки «учащихся» женщин и барышень. Рядом с длинной поддёвкой ютился скромный юноша, по виду студент (тогда не было ещё университетской формы), с пытливыми горячими глазами, держа записную книжку на коленях. То там, то тут темнели изящные костюмы дам из общества, чернели смокинги, краснели генеральские лампасы, серебрились эполеты и академические значки».

Ну чем не эпизод из ставрогинских похождений в народ? Пашков – аристократ, лично известный царю, родственник нескольких министров – и вдруг кусает эту всю родовитую знать за уши и тащит к себе в дом людей, которых не знает, которые не могут оценить ни величины подарка, ни уровня дарителя. Полковник Пашков пытался размерами обеденных тарелок доказать равенство рабочего и князя. Рабочий и князь и правда – равны, но только если в тарелках будет баланда. Так трудовики советской России и поступили потом с остатками «бывших» людей, стащив их в своё немудрёное бытование. Пашков был таким же христианином, как Ставрогин. Евангелист-затейник Пашков был обращён в веру английским лордом Редстоком. Редсток же был завезён в Россию другой русской восторженной аристократкой – без царя в голове, но с мошной в рукаве – генеральшей Елизаветой Ивановной Чертковой, чей сын стал правой (и левой) рукой графа Льва Николаевича Толстого. Такие всё русские имена: Варвара Петровна Ставрогина, Елизавета Ивановна Черткова – добрые русские имена с пламенно-бесчувственными сыновьями. И как обычно русская действительность, будучи литературной донельзя, и здесь не утерпела подшутить, поместив Чёрта в фамилию пламенной христианки и её сына – Владимира Григорьевича Черткова, ставшего душеприказчиком крупнейшего русского писателя.

А был ли выход у Ставрогина из лабиринта собственного зла? Конечно. Выход был в том, чтобы довести до конца то, чем он соблазнил слабых мира сего. Марья Тимофеевна Лебядкина прямо говорит ему: «Как сказали вы мне тогда в карете, что брак будет объявлен, я тогда же испугалась, что тайна кончится». Ставрогин, обручившись с ней тайно, повязал её ещё большей тайной, состоявшей в том, что Ставрогин боялся содеянного. Он хотел лишь поиграть в «своего парня», он не был готов идти в народ до конца, отдавая свою жизнь полностью, то есть предавая своё аристократическое и культурное положение. Он не был готов стать сказочным Буддой, отринувшим своё богатство и открыто явившимся нагим пред уважаемыми людьми. Нет, Ставрогин был готов пасть в глазах только напоказ и только перед униженными и оскорблёнными, но он не хотел фактического и материального отказа от своего подлинного места в мире. Даже последнее его желание в этой жизни – отъезд в кантон Ури – было поступком принца, а не нищего.

Ставрогин был такой же жертвой чужих а-ля-социалистически-кажется-христианских идей равенства и панибратства. Его поза была исключительно позёрством, а не подлинной потребностью мысли и личной воли. Ровно в том же положении были и русские изгои Бакунин и Герцен. Не будучи Лебядкиными по рождению, они хотели общаться с Лебядкиными на равных, но некая пелена культуры и воспитанности никогда не позволяла им стать своими в этих низах общества, да и самим низам не давала до конца увериться в слова состоятельных господ. «Барин с жиру бесится, игрушку себе из нас делает-с!» – вот и всё восприятие Лебядкиными Ставрогиных. Но при этом они будут, конечно, тянуть деньги и привилегии из Ставрогина в полную меру, на какую он сам же их и обнадёжил. И вся речь пустоболта Ставрогина могла бы выйти из замкнутого мира его загноившегося самомнения, если бы Ставрогин сказал своё Б.

Именно этого признания – обнародования и тем самым узаконивания тайной связи Ставрогина с женщиной из низшего социального слоя – именно этого признания и только его боялся Верховенский, этот активный дьявольский воплотитель головных построений Ставрогина. Открыв перед людьми эту тайну и воплотив в реальную жизнь своё сиюминутную забаву, сделав из злой шутки нешуточную жизнь, введя в высший свет свою лягушку-царевну – Иван-царевич Ставрогин действительно бы мог разрушить Кощеевы чары. Там, где Пашков и Толстой шли в народ и останавливались на половине дороги, – там Ставрогин мог бы не остановиться и действительно явить свою жертву, пожертвовав своим положением в обществе ради явления настоящей любви, не знающей ни эллина, ни иудея. Но дело в том, что его изначальное устремление на тёмные задворки народного бытия было вызвано вовсе не любовью к народу, а всё тем же барским любопытством, скукой и бесцельностью. Ставрогин испытывал такую скуку, что искал любые искусы, чтобы пощекотать нервы.

В современном мире такой человек едет из Лондона наёмником на Украину – пострелять москалей. В XIX веке Ставрогин пошёл в народ, но не дошёл ни до народа, ни до себя. Ставрогин мог бы обратить в прах усилия Верховенского, даже просто объявив о своей помолвке с Лебядкиной. Здесь не важны и чувства его к ней: сам факт того, что дело человека совпало с его словом, уничтожал двойственность самого Ставрогина, а значит, уничтожал его рогатость в виде его второго альтер эго Верховенского. Но Ставрогин смолчал, благодаря чему Верховенский развернулся в полную силу. Бакунин-Ставрогин много писал и говорил, обсуждал публично и лично Нечаева-Верховенского, а тем временем Нечаев-Верховенский брал верх и подлинную власть над чужими жизнями. И после случившегося убийства Бакунин-Ставрогин отрекается от случившегося, так и не считая себя полностью виноватым: «Я не убивал и был против, но я знал, что они будут убиты, и не остановил убийц», – говорит Ставрогин. Какое подлое признание, какое самолюбование своей непричастностью, какое оскорблённое выражение лица у этой фразы: я был против! – Ну и при этом я знал, да, что они будут убиты, но убивал не я. Так что смерти Лебядкиных, Шатова не изменили настроя души Ставрогина, эти жертвы были напрасны, они не преобразили Ставрогина, не заставили вспомнить всего того, что принёс Ставрогин в этот мир своими словами и поступками. Ведь на курок нажал не его палец, а значит, по человеческому суду и по суду совести он не виновен.

Достоевский явно и цельно рассказал русским о мире, в котором они живут. Но великое произведение остаётся великим до тех пор, пока оно что-то говорит людям о них самих и об их обществе. Видимо, «Бесы»  будут великой русской книгой ещё долго. Нечаев бессмертен, а Ставрогин обречён вешаться и возрождаться. И снова вешаться, не имея сил ступить из слов в саму жизнь.

Книга Ф. М. Достоевского «Бесы». Фото: издательство Эксмо-Пресс

В письме от 10 февраля 1873 года, посланном наследнику Александру Александровичу Романову с отдельным изданием «Бесов», Достоевский писал: «Это – почти исторический этюд, которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случайность, не единичны. <...> Эти явления – прямое последствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных и самобытных начал русской жизни. Даже самые талантливые представители нашего псевдоевропейского развития давным-давно уже пришли к убеждению о совершенной преступности для нас, русских, мечтать о своей самобытности. <...> А между тем главнейшие проповедники нашей национальной несамобытности с ужасом и первые отвернулись бы от нечаевского дела. Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева. Вот эту родственность и преемственность мысли, развившейся от отцов к детям, я и хотел выразить в произведении моём».

Отмечу ещё, что «Бесы» заканчивается тем, что русский «гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей». А последние слова «Идиота»: «Довольно увлекаться-то, пора и рассудку послужить. И всё это, и вся эта заграница, и вся эта ваша Европа, всё это одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия... помяните мое слово, сами увидите!». Европа – как не-Россия – вернее, как вне-Россия – символ соблазнительного, родного, но отчасти и чужого, заразительного смертоносного слова, от которого русские продолжают умирать под деланное сочувствие и еле скрываемое одобрение Лондона и Брюсселя. Прав Поприщин: «Теперь передо мною всё открыто. Теперь я вижу всё как на ладони. А прежде, я не понимаю, прежде всё было передо мною в каком-то тумане. И это всё происходит, думаю, оттого, что люди воображают, будто человеческий мозг находится в голове; совсем нет: он приносится ветром со стороны Каспийского моря».