Даже не юристы наверняка знакомы с основными правовыми системами и с их классификацией в мире. Почти все, я думаю, знают, что существует система общего права (иногда её именуют англо-саксонским или англо-американским правом), а также право романо-германское, или континентальное право. Кроме этого, известны и другие правовые семьи и правовые системы: индусское, китайское право и др.
В разговоре о какой-либо правовой системе очень важно понимать её место в общей классификации. Где место русского права в этой глобальной картине? На что оно похоже? В чём своеобразно?
Русские черты
В 1900 году в Париже состоялся 1-й Международный конгресс сравнительного правоведения. На этом конгрессе было выявлено пять правовых систем, или сообществ, сформулированы их примерные признаки. Одной из таких систем было славянское право. Наиболее ярким представителем этой системы как раз и считалось русское право предреволюционной эпохи. У него три своеобразные черты, каждая из которых сама по себе, может быть, и не является уникальной особенностью русского права, но, взятые в комплексе, они делают его совершенно особенным. Первая черта славянского права – высокая роль в нём права обычного. Это отличает его от романо-германского права, которое построено на обширных сводах законов. Иногда обычное право именуют хтоническим, находящимся как бы в подпочвенном слое: если считать верхним слоем законы, то на нижнем как раз будет слой юридических обычаев.
Вторая черта – историчность русского права. Это то, чем оно принципиально отличается от советского, которое было абсолютно антиисторичным, спущенным сверху. Социальная утопия, которая должна была получить отображение в области права, не имела никакого исторического фундамента. Она отрицала всё, что было раньше, и в виде идеологических норм спускалась сверху на головы подданным. Напротив, русское право всегда было исторически ориентировано. Что это значит? Применительно к праву поздней Российской империи это означало, что очень большую роль играло толкование правовых норм через их источники, их происхождение. Зачастую для того, чтобы уяснить смысл нормы и понять, как она должна применяться, недостаточно было ограничиться просто толкованием буквы закона, а требовалось вникнуть в историю её появления. Именно в свете своего происхождения норма приобретала новое звучание, черты, которые, на первый взгляд, не были ей свойственны.
Не так давно у меня вышла статья в «Вестнике экономического правосудия». Там разбиралось дело о приобретении церковной земли по давности. В сенатском решении 1893 года суд обращается к источникам права времён Московского царства, рассматривает положения Стоглава 1550 года и через эти источники интерпретирует соответствующие нормы Свода законов. Получается, суду иногда требовалось оглядываться аж на три столетия назад (и даже больше!), чтобы вынести своё решение. В то время как в советском праве можно сыскать разве что 2–3 уникальных случая, когда история самого же советского права привлекалась для понимания каких-то норм.
Третья черта – высокая правообразующая роль судебной практики. Причём это было как до судебной реформы 1864 года, так и после неё. К этой черте относятся по-разному. Одни считают её хорошей, другие полагают, что особенная роль судебной практики свидетельствует о недостаточно развитом законодательстве. Однако высокая роль прецедента придаёт гибкость правоприменению, оживляет само право. Каждый судебный прецедент – кусочек социальной истории. В этом смысле прецедентность права тесно связана с его историчностью. Каждый прецедент – некая история, в которой есть конкретные лица, вступившие друг с другом в отношения. У них возник спор, а суд решает его. Аналогичные дела впоследствии могут решаться аналогичным образом, имея ссылку на более ранний прецедент. Особенности законотворчества того времени были таковы, что часто законы принимались в форме высочайше утверждённых мнений Госсовета по конкретным судебным спорам. Они доходили до него через Сенат и рассматривались как прецедент, призванный стать указанием на будущие времена о том, как решать подобные дела. Так появлялись решения, которые носили имена конкретных лиц. Например, «По делу бригадирши такой-то высочайше утвержденное мнение…»: государь это мнение утверждал, и оно становилось законом.
Прецедент привносит личное начало в обезличенный мир абстрактных юридических норм и окрашивает в яркие житейские тона само правоприменение. Романо-германское право, в отличие от английского или американского, выглядит более сухим из-за малого количества прецедентов и конкретных историй, через которые постигается право. Русское право не было сухим. Оно было живым.
Совестный суд
Сочетание всех этих черт придаёт русскому праву своеобразие, потому что именно такого набора черт и в такой степени не было, пожалуй, нигде. Можно, конечно, сказать, что как бы ни было это сочетание своеобразно, всё-таки нельзя назвать его некой стилистической особенностью русской правовой системы. Если говорить именно о стиле, – а некоторые сравнительные правоведы настаивают, что правовые семьи различаются именно стилем, – то нужно обратить внимание на характерные правовые институты. Какой институт права мог претендовать на то, чтобы воплощать собой стилистическую особенность русского права до 1917 года – подобно тому, как траст воплощает собой стиль английского права? Мне кажется, что в нашем праве это была целая цепочка институтов: совестные суды, мировые суды и в меньшей степени суд присяжных. Именно эти правовые институты привносят в сухое формальное дело отправления правосудия нравственное начало. Отсюда даже само их название: совестный – основанный на совести; мировой суд, который должен попытаться не столько вынести решение в пользу кого-то одного, сколько примирить стороны. В заглавие нашей лекции вынесены слова манифеста 1856 года: «Правда и милость да царствуют в судах». Именно эта формулировка стилистически отличает наше правосудие от западного, где в судебных учреждениях вы увидите, как правило, девиз «Все равны перед законом». Он часто написан прямо в зале судебного заседания. В Италии, в стране, где римское право зародилось, над креслами судей можно видеть надпись: «La legge e uguale per tutti» («Право одинаково для всех»). А у нас, когда в эпоху Александра II в Санкт-Петербурге был открыт первый суд по новым судебным уставам, над его воротами красовалась именно формула: «Правда и милость да царствуют в судах». Примечательно также, что сегодня на этом месте находится «Большой дом» – здание регионального управления НКВД-КГБ-ФСБ.
Стоит обратить внимание, что русское право в этом отличается от современного российского права, где никакого подобного установления не существует. Нет ничего, что смягчало бы излишний ригоризм или формализм законов. В прошлом году перед своей отставкой многолетний председатель Московского городского суда Ольга Егорова сказала в интервью: «Закон – это прежде всего закон, а справедливость – это справедливость. Отвечу примером: дело о взыскании долга. Человек дал в долг своему хорошему знакомому деньги, он обязан был взять у него расписку, но не взял, потому что тысячу лет его знает. Проходят все сроки, он просит: “Отдай”. Тот не отдаёт. Он идёт в суд и просит взыскать долг с процентами. Судья спрашивает: “А расписка у вас есть?”. “У меня есть свидетели”. Ещё раз спрашивает: “Расписка письменная есть?” “Нет”. Мы слушаем это дело, мы, судьи, допрашиваем свидетелей и выносим решение: “Отказать”. Потому что по закону обязательно должна быть долговая расписка. Он кричит, что несправедливо. Но по закону. Вот вам ответ». А в русской дореволюционной практике, в частности в сенатской, хватало примеров, когда суд принимал решение вопреки формальным требованиям закона, когда из показаний было совершенно очевидно, что даже при отсутствии расписки дело обстояло определённым образом, и нет никаких сомнений, что деньги были реально переданы заёмщику, и что он должен их вернуть.
Реформа 1864 года
Институт совестных судов пришёл в упадок ко времени великой судебной реформы 1864 года, но был в некотором смысле возрождён в форме мировых судов. Мировые суды принимали решения по закону, руководствуясь им, но формулировка судебных уставов на этот счёт тоже показательна. Скажем, статья 129 Устава гражданского судопроизводства гласила, что мировой судья по выслушивании сторон принимает в соображение все приведенные по делу обстоятельства и, определяя по убеждению совести значение и силу доказательств, постановляет решение, которое не должно противоречить закону. С одной стороны, оно не должно противоречить закону, с другой стороны, оценка доказательств идёт по совести. Сравним с нашей современной российской формулировкой, используемой в судопроизводстве: «По внутреннему убеждению». А что такое внутреннее убеждение? Может быть, судья убеждён, что лично ему так будет лучше. Внутреннее убеждение – это не обязательно нравственное убеждение. А убеждение совести – это именно нравственное убеждение. Конечно, неформальность русского права и высокая роль обычного права в нём во многом объясняются тем, что у нас было некоторое отставание относительно западной Европы в плане юридического образования. Из-за недостатка образованных людей приходилось полагаться в большей мере на обычай, чем, может быть, это было нужно. Вся система могла опереться примерно на 5 тысяч человек – не больше. И это на всю империю, где были уже десятки миллионов жителей: конечно, очень мало. Приходилось этот тонкий слой людей распределять по широкой равнине и пытаться им закрыть все бреши.
Упорядочить законодательство удалось во время правления Николая I. Эта задача стояла перед русскими императорами начиная с Петра I, и все к ней приступали. Николай I принял решение не создавать какой-то новый свод законов, подобный кодексам Наполеона: лучше было свести воедино уже существующие источники права и систематизировать их. Это и было сделано Сперанским и его помощниками. Под каждой нормой Свода законов вы увидите ссылки на источники. С помощью этих ссылок можно было толковать нормы Свода законов. Кроме прочего, при Николае I увеличился приём студентов в университеты, было создано училище правоведения. Появилось пусть и небольшое, но достаточно плотное сословие юристов западного образца с хорошим западным образованием. Оно, можно сказать, провело судебную реформу, которая придала русскому праву более западный характер. Была создана огромная сеть институтов; преобразована прокуратура; почти с нуля созданы адвокатура и нотариат.
Основными документами судебной реформы 1864 года стали Судебные уставы императора Александра II. При самом Александре II их называли просто Судебными уставами 1864 года. Это были четыре документа: Учреждение судебных установлений, то есть судоустройственный закон, который закреплял новую судебную систему; кодексы гражданского и уголовного судопроизводства (назывались уставами, но по сути были кодексами); Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, – малый свод уголовных законов для мировых судей, некоторое руководство для них, инструкция.
Эти Судебные уставы являются высшим достижением русской юридической мысли. Ни до, ни после ничего равного им по глубине не появлялось. Они интересны ещё и тем, что в них слилась западная идея формального права и русская идея справедливости, которая должна руководить правоприменением, вдохновлять действия суда. С.И. Зарудный, который был неформальным лидером среди составителей судебных уставов (по убеждениям славянофил), на вопрос о том, какими должны быть кассационные поводы (поводы к отмене приговоров), отвечал от имени большинства комиссий по составлению Судебных уставов: «Внутренняя цель отмены приговоров состоит не только в охранении внешней формы судопроизводства, но и возможном достижении справедливости. А потому-то первое условие отмены приговоров и состоит в том, чтобы дать возможность суду, имеющему право уничтожать приговоры мировых учреждений, рассматривать дела не с формальной только, но и со справедливой точки зрения». Поэтому большинство комиссий, ведомое Зарудным, выступило против подробного, исчерпывающего, на французский лад, перечня кассационных поводов. И вот как аргументировало это: «Такое исчисление по неполноте своей может остановить развитие идеи правды, ибо вставит её в такие узкие рамки, из коих жизнь народная может вырваться разве с самым упорным насилием. Ни наука, ни наша русская жизнь не дали ещё нам таких элементов, чтоб мы могли исчислить все формы судопроизводства, ограждающие справедливость, с надлежащей определительностью». И, наконец: «Слово “правда” всем понятно, но ни один философ не дал нам до сих пор не только законного, но даже научного определения этого слова. Во всех определениях, коих есть немало, мы видим одни только усилия определить то, что все понимают гораздо лучше без этого определения». Такова философия Судебных уставов. Западный, на первый взгляд, свод судопроизводственных норм пронизан идеей правды и справедливости. Творцы судебных уставов удачно сочетали в себе черты западных юристов, хорошо знакомых с мировой практикой, и нравственное начало, которое воспринимали как русскую прививку. Так, западные упорядоченность и рационализм не испортили своеобразия русского права, а смогли мастерски дополнить его.
