Это импортированная культурная практика, которая впервые была завезена на нашу землю Петром Первым. Но даже Петр Первый, который обычно добивался успеха в том, что делал, не смог привить русскому народу любовь к монументам. Ему удалось, конечно, установить несколько декоративных скульптур с табличками в Летнем саду, но стоило привезти настоящую Венеру – и народ разбушевался. Пришлось приставить в ней охрану, чтобы не уничтожили, а после смерти Петра ее быстренько убрали. От греха подальше.
Медный всадник. Памятник Петру I. Фото: Целик РИА НовостиПетр пытался поставить памятник хотя бы самому себе. Он позировал Растрелли-старшему, и еще при жизни императора модель была готова. Но отлили ее несколько десятилетий спустя, уже после смерти скульптора и модели, а поставили на всеобщее обозрение вообще только в 1801 году. К этому времени в стране уже появился первый скульптурный памятник – Медный всадник со знаменитой надписью: «Петру Первому Екатерина Вторая». А Павел, устанавливая ту самую скульптуру Петра, подписал ее коротко: «Прадеду – правнук». В обоих случаях надпись была чуть ли не важнее самой скульптуры.
Образованные люди, конечно, понимали, что есть такой обычай в приличных государствах – ставить памятники. Но дело все равно долго шло со скрипом. Только в 20-х годах XIX века появились памятники, установленные не на государственные, а на общественные деньги, то есть нашлись заинтересованные в них люди. Впрочем, расчет здесь был на иностранцев: чтобы они посмотрели и поняли – мы тоже цивилизованные. Поэтому первые «общественные» памятники возникли в портовых городах – Одессе и Архангельске. В Одессе – памятник Ришелье, в Архангельске – Ломоносову. Это тоже европейская традиция: государство ставило памятники военачальникам и императорам, а общественность – писателям. Ломоносова почтили как раз как создателя языка.
Памятник Михаилу Васильевичу Ломоносову в Архангельске. Фото: Кучеров РИА НовостиЗатем появляются памятники в Симбирске – Карамзину, и в Казани – Державину. Несмотря на то, что все это были инициативы снизу, власть их жестко контролировала: разрешение на установку памятника требовалось просить у самого императора. А результат часто разочаровывал инициаторов. Скажем, в Симбирске был целый скандал, когда выяснилось, что памятник Карамзину представляет собой скульптуру музы истории Клио с Николаем Михайловичем у нее под ногами. Клио никто, конечно, опознать не мог, поняли только, что вместо писателя баба какая-то… А памятник Державину народ коротко окрестил «железный бабай».
В общем, до 1880 года счет памятникам в стране был на десятки. Я смогла насчитать всего около 60 памятников, даже если присовокуплять к ним все стелы и колонны.
Прорыв в общественном мнении наступает в 1880 году, когда наконец ставят памятник Пушкину в Москве. У него тоже была тяжелая история: несколько десятилетий заинтересованные люди, используя административный ресурс и все мыслимые связи, пытались добиться его установки. Наконец, получилось. И с помпой. Про открытие памятника в столице писали по всей России и чуть ли не за месяц до события. В разных городах по этому случаю проходили торжества, а в Москве объявили целых три дня выходных, закрыв питейные заведения, как на религиозные праздники. Место установки огородили, на вип-трибуны пускали только по пригласительным. А когда вип-персоны ушли и оцепление сняли, народ просто бросился к памятнику и ощипал с него все венки. Потом шутили: вероятно, в красном уголке рядом с вербочкой теперь у москвичей появится немножко лаврушки с памятника Пушкину… Некоторые из пришедших даже не знали, кто такой Пушкин. Но это было и неважно. Даже газеты писали не о Пушкине, а о том, что в этом памятнике «русское общественное мнение себя осознало и выразило». Памятник так и стал памятником общественному мнению.
Москвичи у памятника великому русскому поэту Александру Сергеевичу Пушкину. Фото : Михалев РИА НовостиЗа следующие тридцать лет было поставлено до 750 памятников – на порядок больше, чем за всю предыдущую российскую историю. А потом, до революции, появилось еще несколько тысяч. Это была настоящая эйфория. Вдруг всем стало ясно, что памятники представляют не одного человека, а являются выразителями коллективных ценностей – причем, должно быть всегда понятно, какие коллективы за ними стоят. Здесь мы даже успели синхронизироваться с Европой, там тоже стали так понимать памятники.
Но тут начинается война. Сначала, правда, памятники продолжали ставить, но к 1916 году пошел обратный процесс – стали переплавлять на оружие. А потом грянула революция.
Монументальная пропаганда
Казалось бы, в такой момент говорить про какие-то затраты на установку памятников вообще смешно – разруха, интервенция, гражданская война… Но тут происходит удивительная вещь. Большевики, надо отдать им должное, были очень реактивными: чутко реагировали на изменение настроений, социо-культурной ситуации. Весной 1918 года они осознали шаткость своего положения – общество атомизировалось, социальная ткань расползалась, даже их собственные сторонники не были уверены, что советская власть всерьез и надолго. Нужно было собрать людей, справиться с этим вызовом. Решения задачи искались по ходу, от некоторых из них тут же отказывались. Но задача культурного строительства большевиками была вполне определенно сначала понята, а потом и сформулирована.
В середине апреля 1918 года, наряду с важнейшими декретами советской власти, вдруг принимается декрет «О памятниках республики». Это очень странный текст. Самое главное – в конце: там говорится, что к празднику 1 мая (то есть через пару недель) нужно снять «наиболее уродливых истуканов», установленных старой властью, и предоставить первые модели пролетарских памятников на суд масс. Какие модели – не поясняется, но процесс пошел. Следующим пунктом поручалось подготовить декорирование городов к 1 мая, а также заменить старые надписи, эмблемы и гербы новыми, «отражающими революционные чувства трудовой России».
Снос памятника Александру IIIВ особо передовом городе, которым оказалась Пенза, даже успели сваять бюст Марксу к 1 мая, правда, он потом очень быстро развалился. Первые советские памятники вообще часто разваливались, но это никого не смущало: случаи их разрушения тут же обрастали героическими легендами, мол, белогвардейские террористы подрывают пролетарское искусство… Большинство же российских городов в лучшем случае успели себя декорировать. В Петрограде художники постарались на славу – о результатах их трудов лучше всего читать в дневниках Гиппиус, которая не жалеет злобы и сарказма. Старые памятники снести не успели – это тоже затратное дело, поэтому их просто замаскировали. Луначарский все скульптурные изображения императоров задекорировал красным. Московский Кремль, который был несколько разрушен недавними боями, тоже драпировали красными полотнищами. Вид оказался еще тот.
Объективно говоря, 1 мая в 1918 году провалилось, на улицу мало кто вышел, манифестации были вялые. «Известия» писали, как в канун праздника – а первые советские праздники, как и раньше религиозные, начинались в 12 ночи – военных курсантов вывели из казарм на улицы и «таинственный голос в темноте поздравил их с праздником 1 мая и предложил исполнить пролетарскую молитву “Интернационал”». Короче говоря, технологии празднования новых дат еще не были должным образом отработаны.
Открытие памятника Дантону в Москве.1918 годНо надо оценить уже упоминавшуюся реактивность большевиков. Если 1 мая провалилось, то к 7 ноября все было технологично. Ленин настаивал, чтобы главным аттракционом на этом празднике стало открытие памятников. Позже во всех учебниках напишут, что так он затеял «монументальную пропаганду» в массах, но цель, конечно, была другой. Массы в России как при Петре, так и при Ленине, в памятниках плохо разбирались и не слишком их понимали. Скульптура – очень сложное высказывание, его еще нужно уметь считать, для этого требуется определенный культурный уровень. Похоже, что для Ленина установка монументов была частью стратегии по привлечению на свою сторону интеллигенции. Так, сначала привлекли скульпторов, задумав сменить памятники, потом писателей – задумав издание «Библиотеки всемирной литературы». Ленину нужна была интеллигенция, и он предлагал ей соблазнительные пути взаимодействия.
Со стороны казалось, что власть обезумела: в абсолютно разваленной стране выделяются деньги на установку памятников неизвестным героям. Что герои были неизвестны – это факт. Список «борцов за народное дело», которых предлагалось изваять, составлялся на коленке Фриче, Покровским (замом Луначарского) и пробегавшим мимо Подбельским – наркомом телеграфа. Потом этот список чуть-чуть отредактировал Ленин. В общем, кого эти четверо смогли вспомнить, те и стали народными героями – робеспьеры всякие... Интеллигенции посылался сигнал: мол, у нее есть общее с советской властью – пантеоны героев отчасти совпадали. Помимо памятников предлагалось развесить на городских зданиях доски с идеологически верными изречениями (это, кстати, тоже опровергает теорию, будто «монументальная пропаганда» рассчитывалась на массы). На Историческом музее, например, повесили доску с надписью «Религия – опиум для народа». Одна доска даже дожила до наших дней, она говорит что-то правильное о труде, а висит на здании типографии «Утро России», что на Пушкинской площади.
Пугало в клетке. Оформление памятника Александру III перед Московским вокзалом в Ленинграде. 1927 годСамым уязвимым моментом в концептуальном плане большевиков оказалось, конечно, исполнение. Памятники – дорогая вещь. А хорошие памятники – еще и редкая. Первыми на призыв советской власти изменить городскую скульптуру откликнулись сумасшедшие. Чуковский, который работал у Луначарского, вспоминал, что очередной посетитель предлагал отлить в бронзе Робеспьера и поставить его на Александровской колонне перед Зимним дворцом, а когда узнал, что это невозможно, попросил струну от балалайки. Такова была реальность.
В условиях спешки и безденежья памятники делались из недолговечных материалов – бетона и гипса, очень редко из армированного бетона. Впрочем, это тоже объяснили концептуально: мол, первые памятники должны стать моделями, а те из них, которые получат одобрение масс, будут уже отлиты в приличных материалах. Памятник Робеспьеру, кстати, все-таки поставили, но в Александровском саду в Москве – это была первая работа будущего советского скульптора Беатрисы Сандомирской. Развалился он через пару дней.
3 ноября 1918 года в Александровском саду был поставлен памятник РобеспьеруВ революционную пору что-то странное происходило даже с очень опытными и заслуженными скульпторами. Скажем, Сергей Коненков изготовил мемориальную доску революционерам, погибшим у Кремля в октябре 1917 года. Сам он честно называл ее «мнимо-реальной доской», понимая сомнительную художественную ценность этого «шедевра», украшавшего кремлевскую стену до 1943 года. Вдохновение скульптор черпал из детских воспоминаний о гобелене «Женщина из племени орла», который висел в дворянской усадьбе его бабушки. Коненков справедливо решил, что эта женщина в 1918 году вполне сойдет за свободу. Еще одно чудо, изготовленное Коненковым, – это памятник Степану Разину. Здесь уж скульптор работал не за деньги, а за совесть, потому что еще до революции хотел нечто подобное изваять. Он затеял многофигурную композицию, истребовал себе 10 казаков-натурщиков и всю зиму пил с ними в мастерской, пока не соорудил памятник, изображающий Разина с казаками и княжной. Причем весь памятник был из дерева, и только княжна – из бетона: вероятно, чтобы в случае чего утонула. Установили композицию на Лобном месте. Все, кто ее видел, ужасались, а критики в прессе вопрошали: «Что это за отрубленные головы, которые посажены на пни? Они на Лобном месте стоят...» Тут фокус в том, что Коненков сделал не просто памятник, а памятник-трансформер: головы у всех фигур были насажены на штырьки, при желании их можно было менять. Простояло это чудо у Кремля от 3 дней до 2 недель – сведения разнятся.
Многие представители новой власти и сами понимали, как ужасно все выходит. Скажем, памятник Марксу и Энгельсу, который первоначально стоял напротив Большого театра, сам Луначарский коротко обозвал: «Маркс и Энгельс в ванной».
Но особенно трудно было ставить памятники тем героям, с которыми кто-то был знаком. Когда в Петрограде открывали памятник Софье Перовской работы Гризелли, вышел конфуз: Лилиана Зиновьева (жена Зиновьева, заведовавшая культурой в Петрограде) устроила истерику – она-то помнила Софью «тонкошеей девочкой», а скульптор изобразил «львицу революции». Сам по себе памятник был хороший, но смотреть на него никто не хотел… Памятник Бакунину в Москве вообще поставили, но не открыли. Его сделал Королев, выбрал место на Чистых прудах, но власти так и не решились снять доски с этой скульптуры – уже случился скандал с Перовской. Шел 20-й год, зимой и дома разбирали на отопление, а тут – просто обшивка памятника, в общем, к весне, как писали в газетах, случилось «самораскрытие памятника». Тут же в газете «Вечерняя Москва» появилось письмо: «Уберите чучело», а Луначарский сделал открытие о развитом эстетическом чувстве московских лошадей, которые, проезжая мимо этого памятника, шарахались. В общем, убрали монумент.
Открытие памятника Карлу Марксу. 1918 годПоследняя надежда оставалась на абстрактную скульптуру. Ну, скажем, памятник свободе или освобожденному труду – уж здесь-то кто придерется? А вышло тоже скверно. Дело в том, что скульпторы, получившие академическое образование, стажировались и работали, как правило, за границей, и восприняли европейские традиции. И они точно знали, что «Свобода» и «Труд» изображаются с помощью обнаженной натуры. А когда эти «натуры» стали открывать перед пролетарскими массами на праздники… В самом мягком варианте те получали прозвища «ваньки голые». Апофеоз этой истории случился в Петрограде. В 20-е годы там сделали эдакую «Зону рая» – профилакторий для трудящихся на Каменном острове: счастливчиков привозили в «рай» на трамвае (во всем городе транспорт еще не ходил), проводили через триумфальную арку в пространство, полное клумб и цветов, потом селили в хороших домах и кормили четыре раза в день. Посреди этого «рая» предполагалось поставить памятник Пролетарию. Скульптор Блох взялся за дело: изваял из гипса 10-метрового голема, пообещав переплюнуть Давида Микеланджело. Работал день и ночь – при кострах. И вот, церемония открытия: отдыхающие проходят через массивную арку, двигаются по песочной аллее мимо клумб, наконец, первые их ряды попадают на площадь… А там, ну вы понимаете, «натура» – и понимаете, какие комментарии. Петросовет потребовал срочно сделать выводы, Блоха обязали во что бы то ни стало надеть на Пролетария фартук. Сделали фартук – из листов фанеры, с угловыми складками. Понятно, в процессе работы кое-что пришлось отбить, и наутро у скульптора был сердечный припадок…
Сложно, в общем, с этими художниками.
Единственный скульптор, который сразу и надолго вписался в систему, – это будущий лауреат двух Сталинских премий Сергей Меркуров. Про него говорили, что уже в советские годы он был фантастически богат и имел специального человека, чтобы носить портфель с деньгами. Как бы там ни было, но он умудрился продать советской власти по реальной цене два гранитных памятника, сделанных им еще до революции: один памятник Достоевскому (стоит во дворе Мариинской больницы), другой – памятник «Мысль» (стоит на Новодевичьем кладбище). Он единственный, пожалуй, кто смог заработать на «монументальной пропаганде».
В 1952 году «Мысль» стала надгробьем могилы С.Д. Меркурова«Я здесь стою. Это моя территория»
В конце концов, после стольких неудач и скандалов в революционной России перестали ставить памятники. Взамен большевики придумали то, что я называю «виртуальными памятниками»: это когда монумент закладывается, но не ставится. При этом все сопутствующие мероприятия – оркестр, праздник, церемония, дети с цветами, рассказы о достоинствах человека, которому закладывается памятник – остаются в силе и проводятся. Говорится: «Вот здесь будет памятник Марксу», закладывается камень под его основание – и все. Дальше каждый может на этом месте вообразить себе идеальный памятник идеальному Марксу. В газетах постоянно пишется о конкурсах на памятник основателю коммунизма, но победители почему-то не выявляются. И никаких проблем с художниками, и деньги не тратятся.
В таком режиме советская власть осуществляла «монументальную пропаганду» вплоть до смерти Ленина. Когда вождь умер, была собрана комиссия по его похоронам: никто еще не понимал, что делать с Ильичом и удастся ли его сохранить «нетленным». Постепенно деятельность комиссии расширилась, и она стала заниматься не только похоронами, но увековечиванием памяти вождя, а значит – и вопросом установки ему памятников. Было объявлено несколько конкурсов среди скульпторов, хотя та же Надежда Константиновна Крупская выступала против: мол, давайте вместо этого отдадим побольше денег детским домам. Видимо, помнила неудачные опыты «монументальной пропаганды». Комиссия, впрочем, подошла к делу иначе, чем было принято в романтические революционные годы. Никаких экспериментов – зато побольше запретов и инструкций. Было запрещено ставить самодеятельные памятники вождю, запрещено использовать модели, не утвержденные специальной комиссией, запрещено производить памятники в обычных мастерских – требовалась специальная лицензия «на изготовление Ленина». Все это сформировало феномен «серийных советских памятников».
Работа над памятником Великому князю Владимиру. Фото: Блинов РИА НовостиСобственно говоря, на этом история с памятники заканчивается, потому что они приобрели в России совершенно особый смысл. Никакого вам сложного высказывания, никакой эстетической выразительности – они стали просто «знаками власти». В памятниках Ленину был важен не их вид или видение скульптора, а их равномерность и правильная распределенность по стране. Такой памятник должен был стоять в городе и как бы сообщать всем: «Я здесь стою. Это моя территория». Советские монументы работали не так, как скульптура во всем остальном мире. Они просто обозначали – и обозначают по сей день – застолбленное пространство.
Мораль всего рассказанного проста: ни у Петра, ни у Ленина не получилось сделать так, чтобы памятник начал генерировать смыслы, стал в России своим. У современной власти тоже не получается – только она это еще не до конца понимает.
Ни о каком структурированном высказывании, «монументальной политике» у нас говорить не приходится, раз уже такая элементарная вещь, как, скажем, сносить или не сносить памятники Ленину, до сих пор не решена. Да и те новые памятники, что ставятся сейчас, крайне невнятны.
Впрочем, само время классических памятников проходит: они работали в Европе вплоть до начала ХХ века, когда было понятно, какие социальные группы за ними стоят. А сейчас этих групп стало или слишком много, или слишком мало – и памятники превращаются в «нечитаемую» декоративную скульптуру. В новом качестве они могут стать разве что симпатичным дополнением городского пейзажа. Скажем, «раскрашенный» Ленин перестает быть не только памятником (которым он, собственно, никогда и не был), но и знаком власти, а превращается просто в садового гнома, фигуру, с которой делают селфи… Для такого «культурного уничтожения» даже сносить его необязательно. И эта участь со временем обязательно постигнет устаревшую натуру.
