Философия фонда «Хамовники» и его научного руководителя Симона Кордонского в числе прочего содержится в тезисе: «Россию нет смысла анализировать, пока нет первичного описания, а описание есть в лучшем случае фрагментарное». Описание – штука непростая. Для него нужен адекватный язык. Понятия, которыми набрасывают абрис феномена, имеют своё наполнение, которое выстраивается несознательно. Поэтому попытка сказать «как есть» не так проста, как кажется. Когда человек живёт в одном контексте, а изучает среду, живущую в другом контексте, ему трудно сопоставить эти контексты в нужной полноте. Поэтому без работы с понятиями при описании чего-нибудь получится мистификация – лишь видимость понимания, и вопрос будет стоять просто: какой аудитории мы захотим её «продать». Настоящее описание поэтому – не столько рассказ о том, «как есть», сколько попытка вбить колышки там, где предполагается залить бетон знания. Это попытка понимания. Контекст «реальности как таковой» определяет язык описания, но и наоборот: язык формирует понятия, через которые реальность узнается. В большинстве своём мы всё ещё родом из СССР, и понятия у нас соответствующие. Прежде чем характеризовать их, я бы предложил читателям эксперимент: сопоставить языки описания Сибири двух очень разных людей, живших в начале ХХ веке. Один из них – человек «старой России», имперский областник Николай Ядринцев, другой – большевик и журналист Лев Троцкий.
Николай Ядринцев. Фото: wikipedia.orgВот пишет Ядринцев: «При всей ещё незначительности здесь иностранного элемента сибиряк всё-таки, сравнивая иностранца с собой, замечает большую разницу и поучается ей, находя его порядки лучшими, достойными подражания. Со стороны же экономической пришествие западного человека, “из не наших”, едва ли особенно желательно, потому что западный человек с искони века привык только эксплуатировать восточного человека; не сделает же он для нас исключения! Если б западный человек ввозил к нам сахар, масло, керосин, консервы разные, мебель, машины и т.п., всё это мы принимали бы охотно и за всё это с готовностью отдавали бы наши бумажки, лишь бы не требовал он за всё это нашего сырья, в особенности нашего хлеба, которым мы в годы неурожайные сами едва прокармливаемся; пусть он берёт от нас то, в чём мы сами не нуждаемся и что тем или другим путём всё-таки уходит за границу, например, пусть он берёт от нас скотские рога, щетину, шерсть, пушнину и т.п. Для достижения этого представляется один путь – путь конкуренции. Но прежде всего надо устроить наши внутренние пути сообщения, соединить наши реки каналами, железными путями и вызвать таким образом к жизни новые рынки, рынки внутренние, которые бы урегулировали цену на всё в Сибири, уничтожив в ней резкую разницу, благодаря которой одни местности голодают, а другие от избытка ломятся. Эти рынки удержали бы в себе местное сырьё, не отдавая его при нужде за границу, и создали бы, таким образом, противовес иностранной эксплуатации». А вот вещает Троцкий: «Правда, у неё (Сибири – ред.) богатые реки, но текут эти реки не туда, куда следует, – текут в Ледовитый океан. Вот если бы повернуть Сибирь вокруг оси по горизонтали на 90° так, чтобы Уралом прикрыть её с севера, а могучие реки её чтобы потекли в Великий океан, – тогда вся судьба Сибири была бы другой [...]. Но, конечно, гораздо ближе пока такие задачи, как дальнейшее изучение и техническое улучшение Северного морского пути или соединение Оби, Енисея и Лены с Амуром системой каналов, чтобы открыть Сибири выход в незамерзающие порты Тихого океана». Содержательно оба пишут вроде бы об одном: о необходимости экономического развития Сибири, создания сети каналов и т.д. Но как по-разному пишут! Во-первых, Ядринцев в своём рассуждении отталкивается от человека (сибиряка), его взгляда и потребностей, язык этого автора богат нравственными категориями, которые выступают внешними к «фактуре». Во-вторых, сама фактура значит многое: именно отталкиваясь от неё, автор выстраивает свои суждения о должном. Язык Троцкого иной. Это язык «сложного контекста», речь доктринёра, привыкшего ковать контекст из «шанхайских событий» и «связи мировых процессов». Про человека здесь нет ни слова, содержательные тезисы почти не видны под поднятиями категории «должного» и идеологическими конструкциями. Троцкий как бы вколачивает в головы читателей новые «ключевые слова», от которых следует плясать. И сама фактура идет «от должного», каковое определяется «мировым контекстом».
Лев Троцкий. Фото: wikipedia.orgОдин и тот же предмет рассуждения выглядит совсем по-разному в зависимости от базовых категорий рассуждения: ядринцевская Сибирь – это хребты, леса и люди. Советская Сибирь – это следствие английской истории и «должная» промышленная фактория с текущими в правильном направлении реками. Если мы захотим узнать «Сибирь как есть» по одному из этих текстов, мы узнаем очень разные вещи в зависимости от своего выбора.
Перековерканные жизни
Совершив этот эксперимент с чтением двух текстов, посмотрим на путь языка, которым осмысляет свою жизнь северная Евразия последних ста лет. Если в Европе миф Просвещения работал через локальные революции и технические новшества, задававшие новую терминологию понимания мира, то в России язык того же «просвещенческого» корня пришёл на волне победы в гражданской войне одного из её лагерей. В отличие от многополюсности «европейского модерного языка», принявший господство «красный русский язык» был выработан сектой с довольно ясной родословной. Язык этот был очень конфликтогенным благодаря «народнической освободительной» традиции борьбы и марксистской диалектике. При осмыслении проблемы на этом языке формировалось понимание социального конфликта, в котором «не мы» обозначались членами того или иного «свергнутого класса». Базовая установка легко включалась в актуальные контексты: враждебные классы стали «антисоветскими национальностями» поляков, немцев и харбинцев в той самой советской Сибири 1937 года. Чуть позже конфликт нашёл себя в военной риторике, а при позднем Сталине враждебным классом уже оказались «безродные космополиты». В ставшем поголовно грамотным обществе выстраивались новые языки, не так уж сильно привязанные к непосредственной системе значений «первичного красного», но схожие «сюжетом мифа», построенным на противопоставлении «своих» и «врагов». Говорящим примером развития такого языка можно назвать работу и трагическую судьбу арабиста Валерия Емельянова. Сначала он честно «от Ленина» показал, что при Сталине был воплощён «азиатский способ производства», описанный Марксом, то есть случилась инверсия учения Ленина – не без помощи представителей некоей ужасной этнической группы. Превратившись из заслуженного учёного в странного диссидента, Емельянов изучил тексты православных церковных обрядов и увидел в них инструмент порабощения славян той же этнической группой. Наконец, Емельянов попал в психушку после того, как убил свою жену. Изначально явно неглупый человек не просто создал шизофреничную идеологию (до сих пор, увы, востребованную в неоязыческой среде), но и свой личный нарратив: свою идентичность, всю свою жизнь он перековеркал через выстраивание языка (а значит, и понимания мира) в рамках красной онтологии. «Емельяновщина» была лишь одним из выражений теорий заговора в позднесоветской патриотической среде – все они, конечно, обозначали Врага. Даже открытое письмо Нины Андреевой, закрывающее перестройку, не обходится без категоризации врагов: «Случается, что верх в их руководстве берут экстремистские, настроенные на провокации элементы. В последнее время наметилась политизация этих самодеятельных организаций на основе далеко не социалистического плюрализма. Нередко лидеры этих организаций говорят о “разделении власти” на основе “парламентского режима”, “свободных профсоюзов”, “автономных издательств” и т. п.».
Письмо Нины Андреевой "Не могу поступаться принципами", 1988 год. Фото: wikipedia.orgВпрочем, тёртой в партийных конфликтах преподавательнице хватает ума не конкретизировать враждебные социальные группы. Изначальная радикальная риторика «рыночников», к осени 1993 года выработавшая уже новый ярлык «класса-проблемы» в виде «красно-коричневых», тоже заточена на конфликт, решаемый лишь изъятием из социальной жизни определённых категорий граждан.
Западные понятия на красный лад
Переплавка научного языка осмысления общества не всегда избавляла новых учёных от старой онтологии: в частности, потому что многие новые «социальные учёные» просто переносили на российскую почву западные категории осмысления реальности, не преодолевая внутри себя красной онтологии. В сложные времена язык социальных наук становится языком власти и задаёт новый дизайн её институтов. Категории языка в действительности и являются категориями власти, ярким примером тут может служить иезуитский комментарий Рамазана Абдулатипова к Федеративному договору. Посреди оды новой федерации как равноправного союза составляющих её народов мы видим: «Слово же “Россия”, употребляемое наряду с “Российской Федерацией”, означает историческую преемственность, напоминает русским людям, что они не без государственности», – это не категоризация врага, но обозначение статусов: одни «с государственностью» в лице республики, а другие «не без». Российские социальные науки примерно десятилетие осмысляли первичные пласты западной социальной мысли, а уже в начале нового века «западные» понятия социальной науки встретились с возрождением «красного языка». Место «свергнутого класса» теперь могут занимать не только экстремисты, но и «представители неконкурентоспособных институтов», и «неэффективные собственники», или – на худой конец – «трудовые мигранты». Главное – что враг остаётся надёжно прописанным во многих практиках осмысления общества. Язык понимания общества и язык власти соприкасаются постоянно. Стремление описать «как есть», в отличие от анализа толком не описанных феноменов социальной жизни, может отчасти затормозить процесс превращения категории осмысления в обозначение новой враждебной социальной группы. Однако панацеи от «красного языка» не даст и фокус на описании – по-видимому, тут поможет лишь отказ от ненависти.
