Я знаю, что интерес есть и среди архиереев РПЦ, и среди высокопоставленного духовенства, и среди просто поставленного духовенства, священников. Когда мне говорят, что это принесёт раскол в церковь, когда одни будут молиться так, а другие эдак, – кто вам сказал, что должно быть единообразие казармы? У нас чуть отъехать в сторонку от Москвы – и начинаются совершенно невероятные богослужебные обычаи. Я когда приехал в Мордовию в 1997 году, народ тогда не причащали особо. Батюшка быстро причащался, совершал молебен прямо на запричастном стихе, а потом совершенно спокойно продолжалась литургия, отпуст, дальше панихида, ещё что-то. Только при владыке Варсонофии всё изменилось, а сейчас, я боюсь, уже и не вспоминают, что такое когда-то было. Причём владыка Варсонофий никаких указов не издавал, ни от кого ничего не требовал: молодые священники получили образование и всё привели к норме.
Я помню. мне рассказывал старый умный человек. Говорит: «Не надо чистить пруды – надо знать, где родничок течёт, очищать его от старых листьев, мусора, грязи – и пруд сам себя обновит». Вот точно так же с церковью. Надо знать, где родничок, и всё.
Дом праведного Еродия
– Один из распространённых аргументов против перевода богослужения на русский язык: выучите церковнославянский – и будете понимать суть происходящего. Как вам такой совет?
– Не существует ни одного внятного и вменяемого аргумента против русского языка, и этот аргумент не исключение. Как мы уже говорили, далеко не у каждого просто есть способности к изучению языков. Извините, но это так! Второй важный момент: никто из тех, кто этот довод приводит, сам язык не выучил. Проверяется это очень просто. Я у себя в соцсетях регулярно выкладывал какие-то особенно зубодробительные стихиры и тропари канона. Никто из тех, кто копытом землю рыл и говорил, что не надо ничего менять, ничего не перевёл. Не то что адекватно не перевёл, а вообще ничего. А те, кто пытались, – там такой набор слов.
Я принимал экзамен у священников-заочников, студентов Саранского духовного училища (тогда ещё не семинарии), и спросил, что значит «еродиево жилище предводительствует ими»? Так мне столько всего понаговорили! Самое интересное, что Еродий – это ветхозаветный праведник, который обладал таким авторитетом, что его жилище, то есть дом Еродия, – это было круто, типа «дом дона Карлеоне». Вот и Еродий был такой. Понимаете, да? Из сорока священников только трое мне сказали, что гнездо аиста выше гнёзд других птиц по расположению на дереве. Вот и всё.
– Но это псалом, а часто употребляемое «Взбранной Воеводе победительная» или «яко воистину подобает блажити Тя» поют ежедневно, не понимая смысла.
– Абсолютно верно! А «Сущим во гробех живот даровав» так ли всем понятно? Эти советы выучить язык – из разряда английских прихожан высокой церкви, которые очень рады, когда пастырь произносит гневные проповеди с обличением пороков, потому, что они считают, что соседу будет полезно это выслушать. Точно так же советчики убеждены, что соседу будет полезно выучить церковнославянский язык, а им-то не надо! Дальше начинается: «Да и мы-то уже пожили, ладно, пусть дети». А их дети ходят в храм, пока их водят за руку. Они кивают головкой, причащаются, берут просфорку, умиляются. Наступает пубертат, совершеннолетие – и всё. Некоторые вернутся после первых жизненных потрясений и будут вспоминать родительское благочестие и повторять родительские ошибки. Это несомненно.
– Что, по-вашему, тактически и стратегически нужно церкви: чтобы появилось много разных переводов и было из чего выбирать или чтобы появился какой-то один общецерковный перевод на русский, который был бы опробован и одобрен? Чтобы я, приезжая из Екатеринбурга к вам в Петербург, одинаково с вами пел «Взбранной Воеводе».
– «Взбранной Воеводе» и всю гимнографию, кроме стихир, я бы оставил на церковнославянском, поправив только какие-то совершенно нелепые места. Этот путь переводов сербской и болгарской церкви себя оправдал. И хору так проще, потому что не всегда есть русские переводы, которые хочется петь, их ещё надо сделать.
Я пытался этим заниматься и понял: надо брать смыслы и писать новое. А для этого нужна помощь таких талантливых поэтесс и писательниц, как Олеся Николаева, например. Она жаркая противница русских переводов, но тем не менее она великолепно владеет русским языком. И ещё есть ряд имён, которые могли бы поэтически оформить русскую литургическую мысль в соответствии с имеющимися смыслами. Для этого не нужно быть особенно святыми, старцами, постниками, сидящими на хлебе и воде. Я пока не могу. Я, конечно, талантлив. Но не настолько.
Люди считают, что всё и так понятно, надо только походить, помолиться лет 10 – и всё откроется. А это самообман, это ложь! Потом у таких людей начинается то, что в семейной жизни именуется «не сошлись характерами». Вот не сошлись за 10 лет с церковью характерами, и человек уходит из церкви, потому, что он потоптался 10 лет или 15, прочитал историю церкви и Библию, но так и не понял, что такое церковь, для чего она нужна.
Перевод – это жалость хирурга
Игумен Силуан (Туманов). Фото: пресс-служба СПбПДА– Вопрос перевода – это вопрос жалости к людям, которые доверили свою жизнь Богу и Его Церкви. То, что открыто в вере не нами и выражено в богослужении, надо им передать. От людей скрывают и многолетний опыт молитвы и жизни, и откровения веры отцов и учителей церкви. Но оказывается, что и среди церковных людей простая жалость – редкое чувство.
– Жалость бывает двух типов: жалость терапевта и жалость хирурга. И надо как-то комбинировать два этих подхода. Терапевт жалеет больного и предписывает лекарства, диетку, гимнастику. А хирург жалеет больного и режет. Введение русского языка – это работа хирурга. У меня в последнее время жалость к людям, которые не любят русский язык, потому что они не видят необходимости в переводе – а это 90% наших прихожан. Им ещё придётся объяснить, почему надо любить русский язык. Я же на своём приходе служу на церковнославянском, и после того как святейший патриарх дал добро, и то так, полуофициально, что можно читать Писание на русском языке, мы читаем на двух языках – на церковнославянском и на русском в Синодальном переводе. Я, правда, немножко по ходу что-то меняю, потому что Синодальный перевод – ну «сильно дальний», как всегда шутили. Дело даже не в том, что он не точный – он уже не русский, так сейчас не говорят. Когда переводят «и сказал… и сказал… и сказал… » – это неправильно. В русском языке масса глаголов, которые могут «сказать»: «и ответил», «и возразил», «и добавил»… Это оживит повествование. Пусть это будет не буквальный перевод, а пересказ. Руководствуясь этим принципом, я переводил Псалтирь, Служебник и другие тексты. Для этого я брал греческий текст, его переводы на английский, сделанные греками, русскоязычные переводы, которые до меня дошли: Шолоха, Бирюковых, Тимрота, отца Георгия Кочеткова, естественно. Где-то слово найдено в Волохонском, у Аверинцева нашёл прям вот замечательное слово. Но это, опять же, то, что мне близко. А другие скажут, что им хотелось бы иначе.
Поэтому, когда вы говорите, что нужен один одобренный кем-то текст, я сразу вздрагиваю. Кто этот текст одобрит? Где эти люди, которые сейчас готовы одобрить текст? Их нет! Либо это люди, которые очень сильно переживают за свой карьерный рост, либо люди, которые не способны ничего одобрить, потому что они не видят в первую очередь пастырской проблемы, не понимают, как вы совершенно справедливо сказали, что людей жалко. Есть идея о некоей абстрактной святости самого текста и того, о чём написано и не написано.
Да, и когда говорят о святости, то это всегда о каких-то сверхъестественных подвигах – когда ты кладёшь миллион поклонов, ничего не ешь и стоишь на столбе, а лучше на камне тысячу дней подряд. И потом тебе напишут службу, в которой будет строчка «Христово бо Евангелие исполнив». Погодите! Какое Евангелие? А где Христос в Евангелии об этом просил? Нигде. Так что же это тогда за святость? А тогда берётся идея, очень популярная в некоторых протестантских англоязычных кругах, что, дескать, Христос ошибся, пообещав близость Царства Небесного. И, значит, живём как можем, стараемся пить чай в five o’clock и вести себя прилично. А если не удаётся вести себя прилично – ну что поделаешь, жизнь такая!
И всё Евангелие, все богослужебные тексты – всё воспринимается как высокая дидактика, высокая поэзия, но ни в коем случае не как руководство к действию. Отсюда и стремление завернуть святыню в какую-то особенную обёртку красивых слов и выражений.
Я стараюсь на каждой проповеди подчёркивать, что мы не просто так собрались, что в том, что церковь предлагает, есть два измерения: неосязаемое и невидимое, но неизменно, как мы верим, существующее, и вполне себе осязаемое, то, что мы можем услышать, осознать, осмыслить, обсудить. Я могу сказать, что за эти девять лет, которые я служу на приходе, количество задумавшихся людей увеличилось заметно. И я этому очень рад. Хотя я только иногда где-то что-то русифицирую, чуть-чуть, в основном Писание и ещё что-то. И если поначалу это вызывало очень сильное отторжение, то сейчас людям всё абсолютно нормально заходит. Они видят, что я не враг церковнославянскому языку, своей истории, своей традиции. В конце концов, он действительно очень красивый язык. И все эти слова, «благосеннолиственная», – это всё чудесно! Но это только красивая обёртка для идей, которые должны быть не только в красном углу на полочке, но и в жизни, в повседневности. А вот тут уже проблемы.
Три пути и одна препона
Игумен Силуан (Туманов). Фото: vk.com/petr.pavel– У вас есть какой прогноз о переходе богослужения Русской православной церкви на русский язык? Как вообще это может быть?
– Ну слушайте, из меня пророк тот ещё. Но я могу предположить, что переход на русский язык произойдёт двумя путями. Либо благодаря деятельности нового Никона, который попытается всех в казарменное единообразие загнать, – тогда появится и новый раскол. Либо, если всё-таки будет достаточная мудрость у руководства церкви, на что я сильно надеюсь, произойдёт то, что и с частым причащением, и с упомянутыми в начале разговора молебнами: в храмах постепенно перейдут на русский язык по мере того, как будут появляться адекватные переводы. Простите за гордость, я свои переводы считаю достаточно адекватными. Там есть ошибки, их давайте обсуждать, исправлять, это естественно. Но я считаю, что этот путь лёгкой славянизации, напевности, инверсии, вокативов, архаизмов – путь нормальный. Не бухгалтерский отчёт, а поэзия. Вот когда у людей будет выбор, осознание проблемы и желание её решать – она будет решаться совершенно спокойно, естественным путём. И я на это очень надеюсь.
Одно бы только убрать – лёгкость обвинения священника по доносу в том, что он что-то русифицировал, и спокойно позволить произойти эволюции богослужения, как и было всегда. Если мы посмотрим на историю церковнославянского богослужения, то увидим, что тексты, которые пришли в VIII, IX, X веках на Русь, сильно отличаются от современных. То же Остромирово Евангелие, например, – от Елизаветинской Библии. Не надо стесняться об этом говорить и не надо побивать друг друга за такие разговоры. Надо признавать за теми, кто любит церковнославянский и боится его утратить, их правоту и право на такое мнение. Но и сами адепты церковнославянского языка не должны других заставлять думать так же, как они. «Пусть цветут все цветы» – время всё расставит по своим местам.
Мне говорят: если церковнославянский убрать, то русский язык окончательно развалится, его захлестнут неологизмы, иностранщина всякая и так далее. Это последний оплот русской культуры. Эти же самые люди – не буду называть имён, среди них есть и митрополиты – в один голос утверждают, что сейчас русская культура в глубоком кризисе. Но погодите: а что же она в кризисе, если кругом только церковнославянское богослужение? Если пользоваться их логикой, так это церковнославянский язык довел культуру до кризиса, русского-то почти нет! А если мы вспомним, что реальное число прихожан – это 1–2% от населения России или вообще от тех, кто называет себя православными христианами, то влияние церковнославянского языка на культуру совсем небольшое.
Единственное, что я хотел бы, чтобы произошло разделение богослужения на три законных линии. Законных! Первая – это оставить всё как было, ну может быть, за лёгким изменением слов и выражений по желаниям молящихся. «Живот» на «жизнь», там ещё что-то. Второй момент – это то же самое богослужение, но на русском языке. Со славянизмами, без славянизмов – как угодно. А третий – это богослужение XXI века. А что это значит? Это значит, что мы берём не формы, а идеи, которыми христиане руководствовались с I века, и эти идеи воплощаем в современных формах, учитывая, конечно же, литургическую традицию. И тут нужны новые тексты, новые чины. А где-то можно и хорошо забытое старое возродить, как сейчас возрождена Литургия апостола Иакова. И это и есть «се творю всё новое». Это, может быть, будет путь очень узкой интеллигентской прослойки. Но почему ему не быть-то? Это вполне нормально. Вот для таких трёх основных направлений написать богослужебные тексты «по благословению Синода» – и вперёд!
Я считаю, что это был бы идеальный выход для сложившейся ситуации. Кто не хочет самообразования – имеет на это право, кто хочет – тоже имеет на это право – никого не надо заставлять и запрещать никому не надо.
