Окончание. Начало здесь, здесь и здесь
Не в брёвнах?
– Сегодня церковь люди видят прежде всего как структуру, в комплекте с этим идёт представление о церковной жизни как о жизни по преимуществу литургической. Можно даже подумать, что церковная жизнь тождественна культу, обряду, богослужению, которое само, в свою очередь, превратилось по большей части в молитву «Господи, дай, и побольше дай». В этой связи хотелось бы спросить об опыте святых XX века…
Священник Максим Плякин: Вы знаете, один из самых сильных ударов именно по этой позиции был нанесён в 2020 году, когда на пике ковидных ограничений на официальном сайте нашей церкви «Патриархия.ру» начали выкладывать последования для свершения богослужений мирянским чином, чему старообрядцы были чрезвычайно удивлены: то, за что их двести лет ругали, внезапно было взято на вооружение. Но дело даже не в этом. Когда в преддверии Святой Христовой Пасхи были опубликованы чины домашнего освящения верб и куличей, огромное количество людей сделали вывод: «А зачем нам вообще идти на Пасху в храм? Мы же, оказывается, можем сами освятить куличи и даже вербочки. И это не какая-то шарашкина контора! Это официальный сайт предлагает чин домашнего благословения куличей». Этот удар был настолько силён, что вот уже прошёл 2021-й и 2022 год, ковидные ограничения, по большому счёту, сняты – и до сих пор количество тех, кто приходит на праздники в храм на богослужение, упавшее в разы, не вернулось к прежнему. Оказалось, что прекрасно можно существовать даже и без храма! А после того как на официальном портале Белорусской православной церкви опубликовали чин принесения святых даров домой и чин домашнего самопричащения, оказалось, что и причащаться можно не в храме – что можно кого-нибудь попросить принести дары в бумажке, а эту бумажку потом благоговейно сжечь. И получается, что вот это восприятие церкви в первую очередь как ритуального места, то есть места, где совершается некий чин (службы, литургии), себя исчерпало: можно даже туда вообще не приходить. Не это было целью нашего священноначалия, но считано это было именно так.
– Помимо богослужения, есть ли в опыте новомучеников и исповедников какое-то более объёмное представление о церковной жизни, чем только жизнь литургическая?
Максим Зельников: Конечно, в опыте исповедников веры богослужение всегда оставалось в центре внимания. И всё-таки больший акцент можно увидеть именно на том, чтобы жить по Евангелию. То, чему владыка Василий Кинешемский учил свою молодёжь, то, чему учили свою молодёжь и архимандрит Таврион (Батозский), и архимандрит Севастьян Карагандинский, – это прежде всего передача церковной традиции жизни по Евангелию, причём не в одиночку, а вместе, соборно. Именно этот опыт, я думаю, был особенно выявлен в ХХ веке, и без него таинства повисают в воздухе – их потенциал не может быть воспринят людьми вполне. По крайней мере потребительская позиция, приведшая к описанному отцом Максимом оттоку из храмов большого количества людей, которым, в общем-то, ничего не было нужно, кроме как освящать вербы и куличи: это позиция тех самых захожан, которые и держались-то в церкви не очень крепко. Они держались именно за то, что в церкви можно что-то получить. Те мученики и исповедники веры XX века, о чьём опыте мы можем судить, несколько иначе понимали церковь. Это не то место, где я получу, а то, куда я сам что-то вложу: и свои силы, и время, и свои средства, и свои таланты, и своё внимание – в общем, свою жизнь. Без таких людей от нашей церкви просто ничего не осталось бы.
Максим Зельников. Фото: sfi.ruВспомним опыт Пермской епархии, тогда Молотовской. В 1938 году она закрылась, потому что посадили последнего архиерея. И с 1938-го до конца 1940-х, до послевоенного времени, там не было архиерея. В это время там существовало семнадцать тайных приходов, которые были организованы благодаря владыке Павлину (Крошечкину) (архиепископ Павлин (Крошечкин; 1879–1937) – епископ крестьянского происхождения; приучал верующих к сознательному произношению молитв; раздавал бедным значительную часть своего имущества, хотя сам очень нуждался; впервые арестован в 1922 году, затем в 1926 году за организацию тайных выборов патриарха; в 1935-м приговорён к десяти годам лагерей; в 1937 году расстрелян; прославлен как священномученик. – «Стол»). Одним из его помощников в этом деле был архимандрит Таврион (Батозский). До войны из этих приходов было раскрыто только четыре. Во время войны их, правда, уже зачистили все, но в 1938 году благодаря верности людей они существовали. Всё держалось на жертве этих людей, в том числе, конечно, и священников, таких как отец Таврион, архимандрит Андроник (Лукаш) и других, кто с ними был (архимандрит Андроник (Лукаш; 1889–1974) – с 1922 года келейник священномученика Павлина (Крошечкина); пять лет провёл в ссылке в лагере на Колыме, в 1930-е снова арестован, затем опять отправлен на Колыму; в 1948-м вернулся в Глинскую пустынь; после второго закрытия монастыря переехал в Тбилиси и служил в Александро-Невском соборе; прославлен в лике преподобного. – «Стол»). Это и есть та основа, на которой таинства совершаются и становятся действенными – не просто каким-то благочестивым ритуалом, освящающим что-то, а реальностью приобщения к христианской жизни.
Священник Максим Плякин: Приведу ещё два примера. Первый – опыт тех самых Высоко-Петровских общин, о которых я упоминал. Совершались подпольные постриги, создавались подпольные монашеские общины. Одна из сестёр такой подпольной общины в недоумении спросила у своего духовника, преподобного Игнатия (Лебедева) (схиархимандрит Игнатий (Лебедев; 1884–1938) – с 1924 года наместник Высоко-Петровского монастыря; скончался в исправительно-трудовой колонии; прославлен как преподобномученик. – «Стол»): «Как мы будем постригаться, какое монашество, если вокруг нет стен монастыря?». Высоко-Петровский монастырь закрыт, храм, где служили высоко-петровские отцы, закрыт, сами они – кто в ссылке, кто на подпольном положении. А он даёт замечательный совет: «Пусть твоё монашеское правило будет твоими стенами». И они, несколько сестёр, поселились вместе – по-моему, вчетвером. Всё их монашество свелось к тому, что они, собравшись в этой небольшой квартирке, прежде своего рукоделия (они занимались шитьём) читали полноценное монашеское правило. И совместная молитва этой крохотной общинки позволила им дожить до окончания гонений. Последняя из монахинь скончалась уже в ХХI веке.
Максим Плякин. Фото: sobor1917.ruА второй пример из опыта нашей эмиграции – наш замечательный богослов, будущий епископ Василий (Родзянко), тогда ещё протоиерей Владимир (епископ Василий (Родзянко; 1915–1999) – епископ Православной церкви в Америке; эмигрировал в Королевство сербов, хорватов и словенцев в 1920 году с семьёй; в 1949 году в Югославии приговорён к восьми годам исправительно-трудовых работ за «нелегальную религиозную пропаганду»; освобождён досрочно и переехал в Великобританию, затем в США. – «Стол»). Когда его избрали кандидатом в епископы (по русским правилам, от епископа требуется монашеский постриг), он совершенно не понимал, как это будет. Говорит: «Что это за монашество – на несколько минут дать обет послушания? Меня сейчас рукополагают архиереем, архиерей – это власть». И он приходит за советом к владыке Антонию (Блуму) с этим вопросом – зачем этот постриг. И владыка Антоний отвечает ему: «Пусть твоё послушание простирается на каждого, кто к тебе придёт». И этот совет владыка Василий старался исполнять всю свою жизнь. Если ты монах, лишённый, привычного в своих формах монашества, пусть твой обет послушания распространяется не на игумена, не на общину, а на каждого, кто к тебе придёт. Пусть это будет тот, перед кем ты смиришься, кто сидит с тобой за одним столом. Показывай не свою власть, а своё послушание.
И получается, что ХХ век заставил искать новые формы для храмов, монастырей. Стен нету, но есть антиминс, пастырь и община. Монастыря нет, но есть монашествующие, их духовник, который из лагеря продолжает какими-то отрывочными письмами ими руководить.
Известный писатель, оказавшийся иеросхимонахом
– Отец Максим, вы напомнили, что не только в России были новые мученики. С другой стороны, хочется разобраться, было ли именно в опыте Русской церкви и русской святости ХХ века что-то уникальное. Перед началом беседы мы вспоминали Ивана Алексеевича Карабинова, нашего литургиста, до сих пор не канонизированного. Хотя по своему вкладу в жизнь церкви, по своей любви к традиции это, можно сказать, новый тип святости – русские учёные: литургисты, церковные историки, канонисты, которые таким подвигом Христа прославили. То есть XX век открывает какое-то новое представление о полноте церковной жизни, что она не сводится ни к алтарю, ни к таинствам, ни к стенам церкви. Может быть, я с пристрастием отношусь к Русской церкви, но мне видится в этом какая-то особенность именно опыта русских новомучеников. Какие примеры своих любимых святых вы могли бы привести?
Священник Максим Плякин: Русская церковь – наша церковь-мать. Понятно, что в первую очередь мы смотрим на наш русский опыт, но при этом не нужно забывать и о мировом опыте. Отец Думитру Станилоэ, румынский богослов, тоже узник коммунистических лагерей (протоиерей Думитру Станилоэ (1903–1993) – румынский богослов, педагог, переводчик, духовный писатель и журналист; член Румынской академии; в 1950–1960-е годы подвергался уголовному преследованию и арестам за участие в румынском православном объединении «Неопалимая купина». – «Стол»). И сейчас в преддверии его готовящейся канонизации в Румынской церкви очень интересно написана его икона. Он написан в рясе, в руках у него переведённая на румынский язык книга «Добротолюбие», а вместо подрясника из рукавов рясы выглядывает полосатая тюремная роба. Румыны таким образом показывают, что хотя он в первую очередь для православного мира богослов, догматист, переводчик отцов на румынский язык, но он и мученик. Да, он выжил и вышел на свободу, но он исповедник, пострадавший от коммунистических гонений.
Отец Думитру Станилоэ. Фото: crestinortodox.roЕсли говорить об учёных – ещё один пример из Румынии. Преподобномученик Даниил – насельник монастыря Рарау, который в 1962 году закончил свою жизнь в страшном кошмаре Айуда – тюрьмы для особо опасных противников коммунистического режима, скончавшись от пыток. А в Румынии его знают как Шанду Тудора. Это был его литературный псевдоним, и он классик румынской литературы. Пока уже в наши дни не были рассекречены документы о его жизни, не знали, что известнейший писатель Шанда Тудор – на самом деле иеросхимонах, закончивший свою жизнь не просто в монашестве, а в схиме. И, опять же, на иконе, которая написана к его готовящемуся прославлению, он написан в монашеском, потому что он схимник, и из-под монашеского облачения – тюремная роба, потому что он мученик.
И такие примеры можно приводить десятками. Если мы выйдем за пределы чисто православного ареала, это будут католические мученики Мексики и итальянские праведники 20–30-х годов. Когда в итальянских университетах было засилье масонства и католический протест воспринимался как дело общественно неприличное, были католики, которые несмотря ни на что исповедовали свою веру, вешали распятие в аудиториях. Католический праведник Джузеппе Москати (итальянский врач, научный сотрудник, профессор; канонизирован как благочестивый мирянин. – «Стол») читал свои лекции по медицине только тогда, когда в аудитории было распятие, прямо как наш святитель Лука, который оперировал, только если в операционной была икона (архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий; 1877–1961) – хирург, учёный и духовный писатель; доктор медицины, доктор богословия; был репрессирован и провёл в ссылке в общей сложности 11 лет; лауреат Сталинской премии первой степени за монографию «Очерки гнойной хирургии»; был награждён медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне»; с 1946 года архиепископ Симферопольский и Крымский; прославлен как священноисповедник в 2000 году. – «Стол»).
Если говорить о наших примерах, приведу один с саратовской земли. Наш праведник, тоже почти десять лет отмотавший по местам не столь отдалённым, иеромонах Нил (Позднев) из города Петровска, районного центра Саратовской области. Помимо совершенно потрясающего терпения, которое он показал в заключении, меня, когда мы готовили его жизнеописание, потрясли два момента. Во-первых, он принимает монашество в 1928 году, прекрасно понимая, что он вешает на спину мишень. И когда в 1930 году его следователь на допросе спрашивает: «Ты чего, ты ж здоровый крестьянский парень! Ты зачем пошёл в монашество?» – отец Нил даёт потрясающий ответ: «Я прочитал Евангелие, а там сказано, что должны быть люди, которые служат Господу. И я попросил, чтобы меня сделали монахом, чтобы я мог служить Господу». Это крестьянский самоучка, который вырос в обстановке регулярного паломничества: недалеко от села, где он вырос, находился монастырь, родители пешком туда ходили и брали маленького Колю с собой. И он в годы гонений принимает монашество и дьяконский сан. Его арестовывают, отправляют в лагерь. Он возвращается из лагеря и приходит к архиерею – уже не к тому, который его рукополагал, а к следующему: «Я иеродиакон, я хочу служить». – «Потерпи немножко, сейчас нету мест». Это 1934 год. Его арестовывают и отправляют на следующий лагерный срок. В лагере ему продлевают заключение, после лагеря отправляют на вольное поселение в Молотовскую область строить очередной оборонный завод (это уже годы войны). Он возвращается оттуда, измождённый после калийных месторождений, приходит к следующему саратовскому архиерею и говорит: «Я иеродиакон, я служить хочу». В 1946 году его отправляют на строительство газопровода Саратов–Москва в трудовую армию. Он возвращается в 1947-м, приходит к следующему архиерею, говорит: «Я иеродиакон, я служить хочу». И лишь в 1948 году его легализуют как служителя культа, он получает посвящение в иеромонахи, и его духовнического служения всего десять лет – с 1949-го по 1959-й. И эти десять лет были такие, что его и 60 лет спустя петровчане пишут в синодиках первой строчкой.
Иеромонах Нил (Позднев). Фото: pravoslavie.ruЧто-то похожее было в жизни епископа Вениамина (Милова) (епископ Вениамин (Милов; 1887–1955) – проповедник, в 1948–1949 годы профессор патрологии и инспектор Московской духовной академии; с 1929-го по 1954 год неоднократно арестовывался, отбывал в лагерях и ссылках; в 1930-е служил тайно на дому. – «Стол»). Он богослов, совершенно не герой, а такой кабинетный очкарик. Ему бы сидеть в тиши в библиотеке и писать учёные труды. Вместо этого три года на Белбалтлаге, восемь лет в Усть-Вымских лагерях, пять лет в Джамбуле в Казахстане. У него совершенно колоссальная работоспособность. Он не может сидеть без дела. Волоколамский владыка Питирим (Нечаев), который его лично знал, про него с юмором сказал: «Он пас стада в Казахстане и составил русско-казахский словарь в четырёх томах». То есть пока он пять лет отбывал ссылку, работал сторожем на бахче, пас баранов в степи – за это время он подготовил диссертацию, написал книжку, составил четырёхтомный словарь. Что этого человека подвигало вновь и вновь брать в руки перо? Когда он вернулся из северных лагерей, духовные чада его не узнали. Человеку не было ещё пятидесяти, а это был измождённый седой старик. Казалось бы, в таких условиях можно сломаться, озлобиться и вообще махнуть рукой: «Всё, из монашества ухожу, из священства ухожу». А у него тема диссертации, которую он представляет в диссертационный совет Московской духовной академии, та, которую он выписывал ещё до отсидки, – «Божественная любовь. Поучения Библии и православной церкви». Вот в этом кошмаре, пережив северные лагеря, он пишет книгу о божественной любви, чтобы в 1947 году в дымящихся руинах о ней напомнить. Это, на мой взгляд, показатель того, чем жила тогда церковь.
Последняя евхаристия в Бухенвальде
Что-то очень похожее звучит в письмах отца Дмитрия Клепинина (близкий сотрудник матери Марии (Скобцовой), участник французского Сопротивления, погиб в нацистском концлагере «Дора», канонизирован Константинопольским патриархатом в 2004 году. – «Стол»). Мы знаем о его внутренней духовной жизни то немногое, что его супруга Тамара потом передала дочке, которую отец Дмитрий называл Ладик (Елена Дмитриевна Клепинина-Аржаковская (род. 1938) – дочь отца Дмитрия Клепинина, исследователь творчества преподобномученицы Марии (Скобцовой), член Русского студенческого христианского движения. – «Стол»). И вот Ладик, Елена Дмитриевна, сохранила выписки из дневника отца и сохранила его письма, в том числе которые он писал уже из нацистских лагерей. Там отец Дмитрий оказался в одном бараке с Юрой Скобцовым, сыном преподобномученицы Марии (Скобцовой). И вот он пишет: «К сожалению, книг тут не сильно много, а я Юру к священству готовлю, учу его богословию». Нацистский лагерь! Потом оказывается из следующих писем, что у отца Дмитрия с собой оказался антиминс. В лагере. И они из фанерок собирают храм. Какими-то там карандашами пишут иконы для этого иконостаса. Надо служить литургию. «Спроси у владыки Евлогия (митрополит Евлогий (Георгиевский; 1868–1946) – с 1921 года управляющий русскими православными приходами Московского патриархата в Западной Европе. – «Стол»), – пишет он супруге на волю, – если меня освободят, я смогу этот антиминс в лагере оставить? Тут ещё священники есть. Пусть служат дальше». Им до мученичества оставалось два года. Отец Дмитрий окажется в Бухенвальде, Юра – в другом лагере. Никто из них не доживёт до освобождения. А о чём забота? Не о том, как освободиться, а как подготовить следующего священника: «А если меня освободят, чтобы тут евхаристия не прервалась, я антиминс лучше им оставлю».
Отец Дмитрий Клепинин. Фото: общественное достояниеКогда читаешь такие свидетельства, удивляешься даже не тому, что они есть, а тому, насколько они простые и естественные. Он не придумывает. Он этим живёт. Он хочет мученичества и при этом заботится о том, чтобы евхаристия не прервалась. Да какая евхаристия?! Вокруг тебя нацистский барак, нацистский концлагерь! Вот отец Таврион служит на груди в советском концлагере, отец Дмитрий служит в этом фанерном храме в нацистском бараке. И их опыт оказывается чем-то очень близким и родным друг другу. И хотя формально отец Дмитрий под критерии российских новомучеников не подпадает, потому что он пострадал и не от большевиков, и не в России, и не в советской карательной системы, оказывается, что это тоже часть опыта российских новомучеников.
Или преподобный Кукша (Величко), которому как раз в Вишерские лагеря прислали под видом сухарей засушенные святые дары. «Сто частиц. Батюшка, тебе должно хватить до конца лагерного срока». А потом отец Кукша рассказывал: «Я смотрю на эти сто частиц и думаю: а ведь для большинства из тех, кто сидит рядом со мной, это, может быть, последняя возможность причаститься». Все сто частиц ушли в один день. Отец Кукша тоже с некоторым юмором рассказывал, как они на полотенцах химическим карандашом нарисовали кресты, превратив их тем самым в епитрахили, и как они этими епитрахилями под кустиками разрешали грехи кающихся лагерников. И эти сто частиц, эти сто засушенных сухариков, стали для многих из тех, с кем он тогда в конце 1930-х сидел в лагере, последней евхаристией в жизни. А для кого-то в Бухенвальде последней евхаристией была евхаристия отца Дмитрия Клепинина.
Преподобный Кукша (Величко). Фото: lavra.uaИ то, что эти свидетельства сохранились, отца Нила, владыки Вениамина, отца Дмитрия, преподобного Кукши, – заслуга тех самых духовных детей, учеников, которые эти клочки бумаги всё-таки сохраняли. Наследие отца Дмитрия сохранила его супруга. Те, кто с ними столкнулся в лагере, на свободе, в монастырях, в храмах, потом о них рассказывали. И наши бабушки, когда первый раз привели меня на могилу епископа Вениамина, а некоторые из них его ещё в живых застали, мне говорят: «Максимушка, вот посмотри. Тут лежит наш святой». Он не канонизирован до сих пор. А то самое народное узнавание есть: «Вот посмотри, тут могилочка, тут лежит наш святой». И этого хватало. И я благодарен Богу за то, что пусть я не видел то поколение исповедников, я его буквально самым краешком застал, но я видел людей, которые ходили к ним. У нас в Саратове в одном из храмов на клиросе пела бабушка, которая исповедовалась у преподобного Кукши, ездила к нему. Были люди, которые застали владыку Вениамина, слышали его проповеди. В Петровске до сих пор ещё живы те, кто исповедовались у отца Нила, будучи детьми. Они рассказывают, как он их, малышню, после службы в храме одаривал конфетами. 1951 год. Эти конфеты на вес золота ценились. Ему принесли пожертвование, он этот кулёк тут же после службы раздал ребятишкам. Ребятишки разбежались по Петровску. Эти воспоминания есть, мы стараемся их как-то собрать, систематизировать и если не добиться прославления, то хотя бы сделать так, чтобы эти истории и свидетельства – эти конфеты, розданные ребятишкам, эта диссертация о божественной любви – не пропали.
– С чего можно начать прикосновение к этому опыту тому, кто хочет его узнать и понять?
Максим Зельников: Мне кажется, надо взять судьбу одного конкретного человека, желательно живущего в твоём городе, в твоей епархии, где-то близко, и постараться внимательно её изучить, прочитать письма, воспоминания и постараться как-то соотнести себя с этим человеком. Меня перевернула судьба конкретного человека. Здесь важны не статистические выводы: сколько было убито, сколько было пострадавших, сколько сидело. Важно взять одного человека и прочувствовать его жизнь. И тогда, может быть, какая-то искра его жизни перебросится и тебе – и ты сможешь сам крупицу этого опыта воспринять и начать жить по-другому.
Священник Максим Плякин: Для меня таким человеком был святой Никон – одна-единственная судьба, которая меня к этому опыту привела. Мне кажется, может быть, даже не искать специально, кого бы прочитать, о ком бы узнать. Они тебя сами найдут, и ты получишь такой удар обухом по голове, что перевернётся всё. Эти встречи происходят постоянно. А встреча со священномучеником Дмитрием Клепинниным! И потом, когда много лет спустя после одной моей публикации мне написала его дочка и сказала: «Спасибо, что в России моего папу помнят», – для меня это было самым пробирающим воспоминанием в моей жизни, когда дочь святого тебе говорит спасибо за то, что ты её папу упомянул. Рано или поздно этот стук раздастся. Главное – его не пропустить.
Беседа записана в рамках проекта «Науки о человеке»
