Старая история
Сюжет о покаянии и спасении великого грешника – или даже целого народа-грешника – прочно вошёл в русскую культуру, став одним из её архетипов. Архетипом, корни которого лежат в библейской истории о пророке Ионе. По жанру эта книга Ветхого завета разительно отличается от остальных пророческих текстов, являясь скорее притчей или новеллой, но не пророчеством в чистом виде. Академик Сергей Аверинцев видел в ней «необычное сочетание большой серьёзности с гротескным юмором». В основе книги – тема всеобщего покаяния. В этом конкретном случае – в лице жителей ассирийского города Ниневии. В истории Ионы это сопровождается ещё и древним сюжетом путешествия человека в царство мёртвых и чудесным из него спасением.
Среди множества сюжетных пластов Книги пророка Ионы можно выделить, во-первых, историю конкретного человека, его непослушания, отпадения от Бога и возвращения к Нему, а во-вторых, возможность избранничества Божьего для каждого человека.
Наверное, стоит коротко ввести в курс дела. Бог призывает Иону идти в «великий город» Ниневию и возвестить, что дни его жителей сочтены, ибо Господу известны «их злодеяния». Иона не то чтобы мечтал о такой участи, поэтому, услышав призыв Божий, тотчас же отправился в другую сторону – в город Фарсис, что на территории современной Испании. По пути он попал в шторм и пришёл в себя во чреве кита – в оригинале «большой рыбы». Оттуда незадачливый пророк возопил к Богу, Тот его спас и вновь послал в Ниневию. Нехотя Иона пошёл пророчествовать, город его услышал, покаялся и… был спасён к великому разочарованию пророка. Это если коротко о контексте.
Благодаря своей общечеловеческой актуальности этот сюжет часто проявлялся в мировой литературе. Вот и современный нам русский поэт Олег Чухонцев не удержался в своё время – в 2002 году – и написал стихотворение «Вот Иона-пророк, заключённый во чреве кита…».
Вот Иона-пророк, заключённый во чреве кита,
там увериться мог, что не всё темнота-теснота.
В сердце моря, в худой субмарине, где терпел он, как зек,
был с ним Тот, Кто и ветер воздвиг, и на сушу изверг.
И когда изнеможил, когда в скорби отчаялся он,
к Богу Сил возопил он и был по молитве спасён.
По молитве даётся строптивость ума обороть:
Встань, иди в Ниневию и делай, что скажет Господь.
Ах, и я был строптив, а теперь онемел и оглох,
и куда мне идти, я не знаю, и безмолвствует Бог.
Не пророк и не стоик я, не экзистенциалист,
на ветру трансцендентном бренчу я, как выжженный лист,
ибо слаб я и обременён расточительством лет,
я властей опасаюсь, я микроба боюсь и газет,
где сливные бачки и подбитые в гурт думаки,
отличить не могущие левой от правой руки,
как фекальи обстали и скверною суслят уста.
Врёшь, твержу про себя я, не всё темнота-теснота.
***
Вырывающаяся из рук корабельная снасть
не даёт кой-то век уже судну в порт приписки попасть.
На кого и пенять косолапым волкам, как не на
пассажира уснувшего, под которым трещит глубина.
Растолкать? Бросить за борт? Покаяться? Буря крепка,
берег твёрд, и за кормчим Невидимая Рука.
Не пугайся, Иона, у нас впереди ещё Спас,
ещё встанет растеньице за ночь и скукожится враз.
Так что плыть нам и плыть, дни и луны мотая на ось,
на еврейский кадиш уповать и на русский авось.
Олег Чухонцев. Фото: Aleksandr Veprev/Wikipedia«От себя-то убежать можно…»
Главная тема стихотворения – тема плавания и продолжения пути через тьму, через царство смерти. Уже само название отсылает нас к Священному писанию, к непослушному пророку Ионе. Герой – не только ветхозаветный Иона, но и современный нам лирический герой – проходит испытание путешествием чрез тьму окружающей нас реальности, словно пребывая «во чреве кита».
Уже в первых строчках автор «знакомит» нас с несчастным Ионой, с его злоключениями и с тем путём, который может вывести из этой ситуации «темноты-тесноты».
Но даже в том состоянии, в которое Иона сам загнал себя непослушанием, он не был одинок. Господь был с ним, несмотря на наивное желание пророка спрятаться: «был с ним Тот, Кто и ветер воздвиг, и на сушу изверг».
В стихотворении библейский сюжет и российские реалии накладываются друг на друга, и получается картина наших дней, содержащая даже обличительную речь, направленную в адрес правителей современной Ниневии:
где сливные бачки и подбитые в гурт думаки,
отличить не могущие левой от правой руки,
как фекальи обстали и скверною суслят уста.
Врёшь, твержу про себя я, не всё темнота-теснота
Здесь автор хулиганит и нарочно смешивает разноуровневую лексику: славянские слова соседствуют с современной, зачастую сниженной лексикой, а та, в свою очередь, сменяется прямой цитатой из Библии.
Удивительно, что в стихотворении со столь явно выраженными библейскими мотивами Чухонцев неоднократно обращается к «туалетной» тематике: «сливные бачки», «фекальи обстали», «скверною суслят». Причём в последних двух примерах сниженная лексика выступает в непосредственной связке с устаревшей и даже поэтической.
И в этом тоже видится веяние времени. Когда стихотворение было написано, по телевидению и на страницах газет вовсю смаковалась та же самая «туалетная» тема как пример новой власти, готовой «всех мочить» и в то же время абсолютно не готовой к покаянию…
«Думаки». Что мы знаем про про них? Они и жители Ниневии, ибо не знают, где право и где лево. Но они же и скот, поскольку «подбиты в гурт».
Тогда возникает вопрос: а кто же согнал их в стадо? Кого всё-таки нужно призывать к покаянию?
К сожалению, пока эти вопросы остаются без ответа.
Иона такой Иона
Стихотворение можно рассматривать как итоговое для самоопределения лирического «я» героя, как своеобразный результат его поисков и испытаний.
Как ветхозаветный Иона в своё время бежал от призыва Бога, не желая пророчествовать ниневитянам, не веря в возможную действенность этих своих усилий, так и современный нам «герой» – поэт – тоже противится своему призванию. Здесь проступает и его строптивость, и сменивший её страх:
Ах, и я был строптивым, а теперь онемел и оглох,
и куда мне идти, я не знаю, и безмолвствует Бог.
Не пророк и не стоик я, не экзистенциалист,
на ветру трансцендентном бренчу я, как выжженный лист
Страх, который, как подчёркивает поэт, со временем лишь увеличивается, приобретая гротескные формы: «я властей опасаюсь, я микроба боюсь и газет…».
Образы судьбы как корабля и «тихой гавани» как ускользающей цели пути показывают, каким безрассудством оказывается нежелание исполнять вверенное тебе дело:
Вырывающаяся из рук, жилы рвущая снасть
кой-то век не даёт кораблю в порт приписки попасть.
