«Стол» публикует выдержки из выступления Ольги Седаковой на круглом столе «Аскетика сегодня: принуждение или свобода?» и из предваряющего круглый стол интервью.
Наука тонкая и сложная
Мне нравится сама идея начать разговор об аскетике, потому что, пожалуй, в нашей современной ситуации, в том числе и церковной, эта тема перестаёт привлекать внимание, люди перестают об этом думать, и даже создается впечатление, что в основном аскетика – это дело прошлых времён, а сегодня есть вещи гораздо более важные, чем эти старые предписания. Я бы хотела сказать, что – как всякий церковный человек – первое, что я думаю об аскетике, – это собственно об аскетической традиции, церковной огромной традиции, которая изучена, описана и которая, конечно, богаче всего в восточной ветви христианства, в православии, и преимущественно вырабатывалась она в монашеской среде.
Старорусское слово для аскезы – это подвиг, а человек, который осуществляет аскетическую практику, называется подвижником. В обычном обиходе думают прежде всего о таких вещах, как умерщвление плоти, лишение себя каких-то плотских удовольствий, прежде всего пост, воздержание. На самом деле это наука гораздо более сложная и тонкая, и в монашеской традиции она по преимуществу касается именно духовной работы. Оттуда к нам пришли знаменитые словесные обозначения таких особых практик, как внимание к себе, «бережение сердца», невидимая брань, очищение и другие названия внутренней работы. В любом случае аскеза, аскетическая позиция связана с умом, с волей, с пониманием человеком и различением в самом себе того, с чем он хотел бы каким-то образом справиться. Это не непосредственная, так сказать, жизнь. И поскольку наша современная культура видит огромную ценность в непосредственности, в живости, в искренности, уже по одному этому она не должна любить аскезу, потому что аскеза в каком-то смысле лишает человека такой непосредственности.
Где нет аскезы, там нет культуры
Если посмотреть шире, то, конечно, аскеза – это не чисто религиозная дисциплина или практика. Вся человеческая культура построена на определённых аскетических принципах. Где нет определённой аскезы, изначально часто не осознаваемой, там мы не можем говорить о человеческой культуре.
Очень важная черта любого аскетического действия – это добровольность. То, что навязано, те ограничения или какие-то правила, которые приняты просто по подчинению, нельзя назвать аскетическими. Аскеза – это только свободное действие. Человек сам принимает, что какие-то вещи для него возможны, а какие невозможны. Тому представлению о человеке, которое вырабатывается уже со второй половины XX века, идея об аскезе и дисциплине противоречит. Это всегда воспринимается как нечто чуждое, навязанное извне, нечто, что искажает реальную природу человека.
Аскеза, как и следует из её названия подвига и подвижничества, совсем не только негативная практика, не просто отказ и воздержание от каких-то вещей, хотя, скорее всего, большая часть упражнений относится именно к этому типу: запрещение себе что-то делать или по крайней мере после того, как это сделано, к определённой оценке этих действий и чувств.
Аскеза – это жертва
Но не только, конечно. Потому что сущность в том, можно ли принять собственную данность как последнюю реальность или есть ещё что-то. Ещё что-то, чего нужно достичь путём упражнений, потому что ἄσκησις – по-гречески это «упражнение». К чему-то ещё себя как бы приподнять. Понятно, что для церковного человека это очищение души, а не согласие на то, какова она сейчас в данном положении. Это жертва. Аскеза может восприниматься как жертва, приноситься как жертва. Светская аскеза может исходить из того, как представляется идеальный образ человека, образцовый человек, которому должен как-то соответствовать член общества. Здесь интересно то, какие черты при этом тот, кто совершает аскезу, выбирает, с чем он, собственно говоря, собирается бороться, вести свою невидимую брань.
У Честертона я где-то читала, что практики голодания, лишение себя всяческого комфорта, сна и так далее, которые нам известны с самого начала монашества, возникли как ответ на культ наслаждения, удовольствия, которыми была пропитана поздняя античность. Современность не этим больше всего поражает человека – не любовью к удовольствиям, а чем-то ещё. И вот чем ещё – об этом стоит думать. Я думаю, что первое, что приходит в голову, – это рассеянием, отсутствием внимания, развлечением, то, что всем окружением культурным человеку внушается. Очень мало сосредоточенности, очень мало способности остановиться на чём-то. В общем, можно думать о том, с какими чертами должен работать человек, который выбирает такой путь. Не оставаться таким, как он есть, а куда-то ещё идти.
Франциск и Иоанн Павел II
Например, Франциск Ассизский ещё в XIII веке предложил своей общине такое правило – не выходить к людям с мрачным и нелюбезным видом. Он говорил: «Пусть твой грех останется между тобой и Богом». Если человек не может выйти к людям в приветливом и радостном настроении, пусть не выходит, сидит в одиночку. Мне очень нравится такая форма аскезы, потому что действительно тяжело видеть людей, которые переносят на других своё раздражение и какие-то другие тяжёлые состояния.
Ещё мне очень нравится такая форма аскезы, которую практиковал папа Иоанн Павел II. Его пост заключался не в том, что он отказывался от каких-то видов еды, а он дал обет никогда не вкушать пищу в одиночестве. Он всегда делил все трапезы. От завтрака до ужина за его трапезами были гости. Если задуматься, это довольно трудное задание. Человек никогда не остаётся почти наедине. Я думаю о том, какие могут быть практики. Мне кажется, что это должно быть добровольным, это должно быть осознано человеком как некоторая черта, с которой нужно постараться справиться. Вот это, собственно, задача новой аскетики, я так думаю.
Творчество – это аскеза?
Люди, не занимающиеся творчеством, питающиеся легендами о великих художниках, в искусстве видят стихийную природу. Но не меньшее значение, а может быть, гораздо большее для того, чтобы получилось какое-то произведение, играет особого рода аскетика, часто неосознанная. Вряд ли Гёте или Шекспир рассказали бы нам о том, чего они себя лишали или что они считали для себя обязательным делать. Это очень интуитивный опыт: ты просто чувствуешь, что от такого поворота событий или от такого восприятия у тебя что-то пропадает. Монашеское хранение сердца очень важно для художника. Это действительно наблюдение за тем, чтобы в порядке было то, что мы называем сердцем. А чем это достигается – я думаю, что у каждого по-своему.
Великий подвижник и богослов XX века Дитрих Бонхёффер писал, что то, что называется грехом, неоднородно. То, что будет грехом для крестьянина, не будет грехом для, допустим, Гёте. Но у Гёте будут свои грехи, которые он не может совершить, – они совсем другие. И, конечно, расплатой за такие вещи, за нарушение таких трудно систематизируемых запретов (или, наоборот, обязательств) будет то, что у тебя пропадает дар. Но это не формализуемая школа, которую, видимо, каждый проходит сам по себе вместе с вручённым ему даром.
Дитрих Бонхёффер с конфирмандами. Фото: Bundesarchiv
