50 лет назад, 25 ноября 1970 года, Мисима совершил сэппуку на балконе базы Сил самообороны Японии.
Юкио Мисима произносит речь на балконе здания Сухопутных сил самообороны Японии в Токио, перед самоубийством. Фото: Wikimedia CommonsГоды, прошедшие с его смерти, не сильно прибавили Мисиме популярности, хотя его «Золотой храм» остаётся самой читаемой японской книгой «на экспорт».
В постсоветское пространство Мисима ворвался на рубеже 80–90-х. Мисима явился человеком и писателем, идущим наперекор собственной семье и традиционному японскому мировоззрению. Японец, который сначала стал самым американизированным из японцев, а затем, совершив разворот на 180 градусов, превратился в ярого фанатика самурайских традиций и духа бусидо. Из тонкого мальчика с прозрачной кожей, которого призывная комиссия признала негодным для службы в армии, он становится хорошо тренированной машиной для собственного убийства.
Именно выковывание самого себя, гимн этой форме индивидуализма, пришёлся тогда кстати. И это неудивительно. Его тексты пришли в страну, где только-только отменили уголовное наказание за занятия карате и признали культуризм видом спорта.
В то же время Мисима явился писателем, поднимающим темы, о которых в СССР не то что не говорили – за них сажали. Здесь показателен перевод названия его книги «Запретные цвета» – романа о гомосексуализме, который Чхарташвили сначала перевёл как «Запрещённые цвета».
Наравне с ним в России творчество Мисимы исследует Александр Чанцев, своим «Бунтом красоты» навсегда связавший Мисиму и Лимонова. Сам же Эдуард Вениаминович в своем эссе «Да, Смерть!» из сборника «Священные монстры» склоняет голову перед несгибаемым неосамураем Мисимой.
Для контраста с комплиментарностью Чхарташвили, Чанцева и Лимонова стоит вспомнить, как к Мисиме относились на излёте советской власти.
Что же реально думали о Мисиме в эти годы те, кто заметил его поступок? В январе 1971 года в записных книжках старого зека и автора «Колымских рассказов» Варлама Шаламова можно разобрать следующую запись: «Мисиму можно уважать. Это аргумент, характер...».
Главный западный специалист по Мисиме – Джон Натан, книга которого до сих пор остаётся самой узнаваемой биографией японского писателя. Есть ещё одна интересная книга – Кристофера Росса «Меч Мисимы», где автор предпринимает несколько авантюрную попытку, посетив Японию, найти тот самый меч, который Мисима использовал для самоубийства.
Солнце и сталь
Мисима, у которого были и кругосветные путешествия, и полёт на военном самолёте, и опыты на актёрском поприще, и спортивные достижения, и создание собственной армии, вошёл навсегда в историю как писатель, в голове которого прекрасно уживались маркиз де Сад, Гитлер и японский храм Кинкакудзи, да и не только они.
Воспитываемый практически с самого рождения властной и деспотичной бабкой, «гадкий утёнок», окружённый книгами, он вырос в личность, которая сама себе ставит цели, а потом этих целей достигает.
Юкио Мисима в начальной школе Гакусуин, 1931г. Фото: Wikimedia CommonsПосле посещения Греции, которая излечила Мисиму от пренебрежения к самому себе, он, влюбившись в красоту греческих статуй, увлёкся культуризмом и развил собственную мускулатуру настолько, что один из спортивных журналов разместил его фотографии. В дальнейшем он считал это одним из своих выдающихся достижений.
Натан приводит интересный случай, который очень удивил прибывших в Японию «деловых партнёров» писателя. Встречавший их человек доложил, что Мисима-сенсей задерживается, так как сейчас занимается «бодибиру» (ну конечно, бодибилдингом). Помимо «бодибиру», Мисима к сорока пяти годам сносно овладел традиционным японским фехтованием кендо и каратэ, достигнув и в том, и в другом определённых успехов.
Мисима, выдумавший своё самурайское происхождение, никогда не принадлежал к воинскому сословию. Но здесь как раз тот случай, когда, влив в старые меха свежую кровь, мы получили человека, сотворившего себя в соответствии с образцами «...давно минувших дней», настоящего носителя самурайских традиций.
Фото: Асахи Симбун / Wikimedia CommonsЗолотой храм
Получив блестящее образование в школе пэров и часы из рук императора, Мисима по настоянию отца начал карьеру чиновника в Министерстве финансов. Однако спустя восемь месяцев он покинул ведомство, чтобы целиком посвятить себя литературе. Кстати, в ситуации отстаивания права стать писателем он очень напоминает Стивенсона, из которого родитель тоже пытался сделать юриста. И тоже безуспешно.
Совершенно не важно, с чего вы начнёте своё знакомство с Мисимой. Будет ли это «Золотой храм», «Исповедь маски», «Патриотизм», «Мой друг Гитлер», «Маркиза де Сад» или «Запретные цвета», «Летящие кони» или «Смерть в середине лета».
Во многих из его вещей нам явлен мир, где переплетаются традиции европейской литературы и дух Японии.
Так, в «Золотом храме», сюжет которого он нашёл в криминальной хронике, Мисима заставляет вспомнить великого и ужасного Эдгара Аллана По и его новеллу «Вильям Вильсон». Хотя Мисима усложнит конструкцию По, добавляя ещё одного, на этот раз злого, двойника. Но ему и этого мало: «...я видел чёрного пса, бегущего по тёмным улицам, из пасти пламенем вырывалось прерывистое дыхание...». Мысли о «Фаусте» Гете и чёрном пуделе даже не надо вызывать – они приходят в голову сами. Касивагу, противопоставляющий свои кривые ноги заиканию Мидзогути, уж очень напоминает козлоногого Сатира древних греков. Особенно после того, как он подарит Мидзогути не что-нибудь, а свирель. А из древнегреческих мифов мы помним, что сделал с козлоногим Сатиром лучезарный Феб, когда тот вздумал состязаться с ним в игре на свирели.
Европейскому сознанию и духу совершенно чужд коан о котёнке, как, впрочем, и история о царапине на кортике, в которой Мидзогути, поставивший на нём царапину, таким образом уравнивает своё заикание и кортик курсанта, ставит знак равенства между уродством и красотой.
Мидзогути у Мисимы не парадоксален и не болен, он наделён оригинальным умом, делающим его (с его уродством и заиканием, хотя первое очень сомнительно) отличным от других. Из него точно мог бы получиться отличный хирург. Так, вид «рабочего с развороченным осколками животом», которого несут мимо него на носилках, даёт следующий ход его мыслям: «Почему вид обнажённых человеческих внутренностей считается таким уж ужасным? Почему, увидев изнанку нашего тела, мы в ужасе закрываем глаза? Почему человека потрясает зрелище льющейся крови? Чем так отвратительно внутреннее наше устройство? Разве не одной оно природы с глянцевой юной кожей?.. Интересно, какую рожу скорчил бы Цурукава, скажи я ему, что это он научил меня образу мыслей, позволяющему сводить моё уродство к нулю. Что же бесчеловечного в уподоблении нашего тела розе, которая одинаково прекрасна как снаружи, так и изнутри? Представляете, если бы люди могли вывернуть свои души и тела наизнанку – грациозно, словно переворачивая лепесток розы, – и подставить их сиянию солнца и дыханию майского ветерка...».
Юкио Мисима и Синтаро Исихара, 1956г. Фото: Wikimedia CommonsПодобный текст заставляет вспомнить Оскара Уайльда. Да и аромат тления, как и вся эстетика декаданса, в Европе, представленная Бодлером и его «Цветами зла», сопровождает этот роман о японском Герострате. Не будем забывать о Томасе Манне и – шире – о немецкой культуре, по лекалам которой давалось образование в Японии того времени.
«Себя же я представлял крошечным, безобразным червяком...», – немногих авторов в мировой литературе могу я вспомнить, заставляющих произносить своего героя подобное про себя.
Нарастание имморализма происходит у Мидзогути естественно и последовательно, заставляя думать о том, что хотя он и утверждает, что не анализирует мир, а воспринимает его чувственно, – это не совсем так и не даром: он как будто превращается из пса собственной похоти в демона, поднявшегося над городом и с горы бросающего взгляд на мир, под его ногами: «Это и есть суетный мир, – подумал я. – Вот кончилась война, и под этими огнями засновали люди, охваченными порочными помыслами. Сонмища женщин и мужчин смотрят там друг другу в лицо, не чувствуя, как в нос им ударяет трупный запах их собственных деяний, отвратительных, как сама смерть. Сердце моё радуется при мысли о том, что все эти огни – огни ада. Так пусть же зло, зреющее в моей душе, растёт, множится и наливается светом, пусть не уступит оно ни в чём этому огромному сиянию! И пусть чернота моей души, хранящей огонь зла, сравняется с чернотой ночи, окутавшей этот город!».
«Присыпанный снегом Золотой Храм был невыразимо прекрасен. Открытый ветрам, он стоял в пленительной наготе: внутрь свободно задувало снег, жались друг к другу стройные колонны. Почему не заикается снег? – подумал я. Иногда, ложась на ветки аралии и осыпаясь затем вниз, он действительно словно начинал заикаться. Снег окутывал меня облаком, плавно скользя с небес, и я забыл о душевных своих изъянах, сердце моё забилось в чистом и ровном ритме, как если бы меня обволакивала чудесная музыка».
Мисима Юкио со своей сестрой Мицуко, 1964г. Из семейного альбома. Фото: Wikimedia CommonsМы могли бы и дальше кусок за куском препарировать этот роман, уподобившись патологоанатому в прозекторской, вскрывающему тело усопшего, чтобы установить причину смерти, но в случае с «Золотым Храмом» будем вынуждены признать ненужность этой процедуры, так как нашей задачей не является филологический анализ романа Мисимы, а также и то, что, кроме любования мастерством молодого автора, зрелым мастерством, мы не приближаемся к пониманию его трагической смерти. Хотя тема Красоты, с которой не справиться, заявлена в полный голос. Мисима отказывается признавать за своими героями патологии и извращения, он просто выводит на страницы своих романов именно таких героев, а не каких-то других. Поддерживая имморализм европейской литературы и не отрываясь от литературы японской, он воспевает Красоту, понимаемую им по-своему. Вам может не понравиться внутренний диалог в «Исповеди маски», как и вываливающиеся наружу кишки главного героя рассказа «Патриотизм», но отказать Мисиме в том, что даже подобные темы и сцены он рассматривает как эстет и тонкий стилист, вы не вправе.
В России с книгами, как и с самим Мисимой, произошла интересная штука. После крушения страны мы постепенно отучались умирать за что-то большое, чем ближний круг. Мы вообще отучились умирать за что-то. Нам скорее по душе религия постгуманизма с её вечной физической жизнью. На меньшее мы не согласны. Поле жертвенности очень сильно сузилось, мы поумнели и не хотим, чтобы нас использовали.
И тут, как свет далёкой звезды, до нас спустя годы доходит такое явление, как Юкио Мисима. Спасибо Вам, дорогой мой самурай, за Вашу науку.
__
Примечание редакции. Самоубийство Мисимы напоминало театрализованное действо, и смысл его до сих пор не вполне понятен. 25 ноября 1970 года Мисима под предлогом официального визита посещает базу сухопутных войск сил самообороны в Итигае. Вместе с ним трое членов военизированной группы «Общество щита». Во время этого визита Мисима захватывает в заложники командующего базой и с балкона его кабинета обращается к солдатам с призывом совершить государственный переворот. После того как этот призыв был проигнорирован слушающими, Мисима совершает харакири.
Согласно японскому обычаю, у совершающего харакири обычно есть помощник – кайсяку. Он должен в определённый момент отрубить голову совершающего ритуальное самоубийство, чтобы предотвратить предсмертную агонию. У Мисимы таких помощников было сразу несколько. Первый, Масакацу Морита, оказался для этой роли слабоват: после нескольких неудачных попыток обезглавить Мисиму он передал меч Хироясу Коге, а сам (видимо, в виде самонаказания за то, что доставил другу лишние мучения) также совершил харакири. В итоге Коге пришлось отрубать головы сразу двоим.
